Судя по всему, она обретала некоторую смелость, не видя собеседника, потому что, когда Надежда ушла за ширму, сказал неожиданное:

— Вы похожи на Марию Магдалену.

— Разве?

— Да. Такой она нарисована в книге, которую я сейчас читаю. О загадочном племени, которое жило неподалеку отсюда в Квадрубе. Иисус Христос пришел к ним, вместе с Марией Магдаленой, и у них были дети. Теперь надо найти тех людей, которые от этих детей, и когда найдут молодых, и они поженятся, снова, появятся Иисус Христос, — последние слова она прошелестела еле слышно.

— А что это за книга, что вы сейчас читаете?

— Я выписала ее из Вены. Она на немецком, вы тоже можете прочитать. Это время вам удобно?

— Совершенно удобно.

— Ну тогда хорошо.

Ее маленькое скуластое личико побледнело от тяжелой и честной работы.

— Кому мне заплатить? Вам? В кассу?

— Нет, нет! — кулачки снова прижаты к груди, взгляд умоляющий. — Это доктор все сделает, он все знает. Мне нельзя.

— Зоя, скажите, там рояль, на нем играют?

— Иногда доктор играет, иногда кто-нибудь из пациентов.

— А мне можно поиграть?

— Это я не знаю. Нужно спросить доктора.

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем. Так всякая ерунда.

— Не хочешь сказать? Тебе неприятно об этом говорить?

— Да, неприятно, потому что я думала о деньгах.

— Ты не должна пренебрегать никакими мыслями.

— Но это неважно, это бессмысленно. Можно уточнить потом.

— Что уточнить?

— Гонорар, который я должна уплатить Зое.

— Ты думала об этом все время, пока шла сюда?

— Да, пожалуй. А нельзя сделать так, чтобы я видела вас? Вы где-то сзади…

— Нет, это ненужно. Деньги… К ним относятся как к сексу — с такой же двойственностью, осторожностью и ханжеством. Массаж пошел тебе на пользу, лицо как персик. Ты любишь персики?

— Терпеть не могу.

— Почему?

— Их все хотят съесть. В детстве я боялась, что меня съедят.

Она подумал, что у нее слишком высоко открыты ноги, привстала на кушетке и поправила юбку. Снова легла.

— Мои дети любят персики, муж присылает им с Кавказа.

— Ты любишь своих детей?

— Не знаю. Иногда нет. Меня многое в них раздражает: их безделье, то, что они часто ссорятся друг с другом…

— Ты не была бездельницей. Ты много трудилась.

— Да. Мы с сестрой ходили по домам, собирали деньги и вещи для тех, кто был в ссылке, чинили эти вещи, стирали, упаковывали и посылали посылки. Мои дети слишком много тратят времени на игры.

— А твой пасынок тебя тоже раздражает?

— Нет. Я его жалею. Два года назад он пытался покончить с собой из-за несчастной любви. Стрелял в себя, ранил… Это было ужасно, потому что… Мне было очень жалко его.

— Ужасно только поэтому?

— Не только.

— Почему еще?

— Я не хочу говорить.

— Ты его любишь больше, чем пасынка.

— Нет, нет! Просто его отец смеялся над ним, очень жестоко.

— Как жестоко?

— Он сказал: «Даже застрелиться не можешь, как следует».

— Твой пасынок — способный юноша?

— Не очень. Учиться ему трудно, но ведь он вырос в провинции… А все-таки вы не могли бы сесть так, чтобы я вас видела?

— Ты хочешь меня видеть? Зачем?

— Просто трудно разговаривать, когда не видишь собеседника.

— Я не собеседник. Я — врач. Собеседником я буду вечером. Значит, твоя семья помогала большевикам?

— Да.

— Но ведь ты знаешь, что ваша революция сделана на немецкие деньги, что Ленин был немецким шпионом.

— Это неправда!

— Это знают здесь все.

— Так говорили летом семнадцатого в Петрограде в очередях, в трамваях, но это неправда.

— Ну вот видишь. Я говорю, на улицах говорили, а ты говоришь неправда.

— Потому что я точно знаю, что это неправда. Я один раз пришла домой, меня стали расспрашивать об обстановке на улицах, это было после июльского восстания. Вот тогда и говорили, что виновники восстания — тайные агенты Вильгельма, что они убежали на подводной лодке в Германию. Я была девчонка. Не понимала, что эти глупости повторять не следует, и очень смутилась, узнав…

— Узнав что?

— Это неважно. У меня болит голова.

— Ты боготворишь Ленина, как все коммунисты?

— Зоя сказала, что в книге, которую она читает, написано, что Иисус не умер, он ходил по миру и даже здесь есть место, где он бывал. Мне показалось, что Зоя не очень здорова.

— В некотором смысле она более здорова, чем многие другие, считающиеся здоровыми, люди.

— Мы сможем посмотреть то место, о котором говорила Зоя?

— Конечно. Но закончим нашу тему.

— У меня болит голова.

— Последнее. Значит, все-таки тогда даже ты, воспитанная в семье большевиков, повторила, что Ленин — агент Вильгельма.

— Я была глупой девочкой, а вот то, что правительство утверждало это и требовало, чтобы большевики отдали себя в руки правосудия — это была провокация. И один человек сказал, что Ленина юнкера до тюрьмы не доведут, убьют по дороге.

— Кто был этот человек?

— Неважно. Бессмысленно называть его. Я устала.

— Хорошо. Закончим.

Возник перед ней, высокий, в безукоризненном сером костюме, ослепительный воротничок рубашки оттенял смуглость лица. Помог ей встать. И, увидев близко его лицо, она удивилась тонкости и красоте его, огромностью глаз и чуть впалыми веками оно напомнило голову породистой лошади.

— Мы поедем в маленький старинный немецкий город, — сказал он, подойдя к столу. — Ты предпочитаешь на машине или на поезде?

— Не люблю машин. Мне неловко ездить в них.

— Неловко? Перед кем? Здесь машина — не такая уж роскошь. Значит, поездом. Я тоже люблю поезд. Иди гуляй, пей воду. Зайди в гостиницу, прихвати что-нибудь теплое, возвращаться мы будем вечером, в три я за тобой заеду.

Ее давно уже не спрашивали, что она предпочитает, давно никто так не опускал перед ней глаза, и давно ее походка не была такой легкой, когда с высокого крыльца лечебницы она спускалась в парк.

Он сел напротив нее, вынул тонкий унылого вида журнал.

— Тебе интересно, что за окном, а я это видел много раз. Полчаса почитаю.

Она чуть не фыркнула от возмущения, отвернулась к окну. Там была обыкновенная красота летнего полудня: молодые сосновые леса сменялись полями, покрытыми каким-то цветущим желтым злаком или корнеплодом. Она хотела спросить, что же это за такое желтое растение, взглянула на него и, пораженная выражениям его лица, промолчала. Он не читал, он просто смотрел в свой скучный журнал, и на лице его была такая скорбь, что она едва преодолела желание дотронуться до его худого, торчащего под идеально отглаженной брючиной колена. Она откинула голову на изголовье кресла, закрыла глаза.

— Тебя укачивает? — сухо поинтересовался он. — Может быть, попросить сельтерской?

— Меня не укачивает, сельтерской не хочу.

Она решила сквозь полузакрытые глаза понаблюдать за ним, но выдержала недолго: что-то томило, то ли страшный сон, то ли досада на его безразличие.

— Мне сегодня снился неприятный сон, — сообщила она.

— Это интересно, — сухо сказал он и перевернул страницу.

— Рассказать?

— Если хочешь.

— А вам… не очень интересно?

— Мы ведь не можем заниматься анализом постоянно, — он закрыл журнал, аккуратно заложив кожаной ленточкой страницу. — Итак, к какому периоду жизни относится время сна?

— Начало двадцатых годов. Но это неважно. Человек, которого я очень уважаю в этом сне кричал петухом. Правда, говорят, что он и в действительности кричал петухом, он умер от склероза…

Она рассказала сон, и как проснулась и увидела петуха, сидящего на краю фонтана, и про швейцара, потерпевшего фиаско. Рассказывала живо, но он смотрел холодно и как-то недоброжелательно.

— А зачем ты заходила в комнату к этому человеку, ты помнишь?

— В том то и дело, что нет. Я вдруг забыла, надо ли мне что-то взять из комнаты, или наоборот оставить там, мне было очень неловко.