Литмир - Электронная Библиотека

— Но такой пост ему мог предложить только Владимир Ильич.

— Он и предложил, а Лейба на дыбки. Местечковая спесь. Мне генсеком годится, а ему вторым — не годится. Пожалеет Лейба, пожалеет о своем отказе не раз. Но в общем, все неплохо, Таточка, все неплохо.

Луч закатного солнца упал на его лицо через разноцветные стекла балкона и разделил на два цвета багрово-красный и темно-синий.

Ей показалось, что этого, сидящего перед ней человека, она не знает, это — не Иосиф, это кто-то другой.

— Отодвинься.

— Что?

— Сядь по-другому.

— Зачем?

— Ну я прошу.

Он ерзнул плетеным креслом.

— Так?

— Так хорошо.

— Иногда мне кажется, что я тебя не знаю. Не понимаю твоих слов, поступков. Это «вы» которое ты мне говорила три года, это же неприятно, если учесть, что я тебе гожусь в отцы. Ты должна доверять мне во всем как отцу. Родному отцу ты не подчинялась, а мне будешь, иначе жизнь наша с тобой, Таточка, превратится в собачью грызню.

— Любить или подчиняться? Это разное.

— Нет. Это одно и то же. Любить — значить подчиняться, подчиняться значит любить.

Те дни в Ликанском дворце запомнились и потому, что с осени начался ужас. Начался с событий, казалось бы, радостных, а обернулся ужасом, кошмаром, страшным сном, в котором перемешалось все: болезнь Васи, немыслимого напряжения работа, мучительный уход Ильича, ледяное бешенство Иосифа, крики, слезы, истерики в секретариате, недоверие всех ко всем, тайны, подозрения… Если б не Иосиф, который расспрашивал, выслушивал, давал советы, успокаивал, она бы просто не выдержала, и так была на грани нервного срыва.

Все началось с ее невинной промашки.

Но до этого было возвращение Ильича из Горок, его первое появление на публике, слова Иосифа «Невнятно говорил старик». Владимир Ильич действительно выглядел неважно, глаза запали, временами большие паузы между слов, но просил секретариат подготовить все к работе, он намерен вернуться к активной деятельности. На четвертом конгрессе Коминтерна, обливаясь от слабости потом, произнес блестящую речь, где, как всегда у него, было зацеплено главное.

Клара Цеткин подбежала к нему, целовала руки, ему было неловко, и он пытался поцеловать руку старухи.

Иосиф сказал: «Маразм» и с усмешкой: «Он себе яму вырыл этим докладом, в части, где госаппарат сократить. Теперь они все сделают сами».

— Кто они?

— Ты, она, он…

После приступа, случившегося в середине декабря, стало известно, что Ильич намерен «активно ликвидировать все свои дела», то есть срочно доделывать намеченное. При том, что все связанное с его болезнью и работой считалось секретным — в секретариате обсуждалось шепотом, давалось понять взглядами, жестами. Правда, кажется, никто не знал, что Лидия Александровна приходила к ним на квартиру с просьбой от больного дать яду. Иосиф отрезал: «Яд дать не могу», сообщил о визите на Пленуме. Обернулось, как всегда, новой и малоприятной нагрузкой: пленум возложил на него персональную ответственность за соблюдение вождем режима.

Но Ленин совсем не собирался соблюдать режим, и хотя правая рука у него была парализована (подавал левую) речь была нормальной. Более чем. Она слышала на следующий день после того, как Фотиева была у них с просьбой о яде, его жуткий крик: «Идите вон!»

Невозмутимая Фотиева вышла из его кабинета с трясущимся подбородком. Он вообще все эти дни вспыхивал по мелочам, разговаривал громко, возбужденно, потом извинялся за горячность.

Мария Акимовна один раз шепотом: «Ничего не понимаю. Просит яду и одновременно требует, чтобы все ели вместе с ним». Так что в секретариате действительно ничто не было тайной.

Во время пленума и произошел по ее вине инцидент, который словно бы открыл шлюзы злобы, недоверия, истерии. Она сидела в зале докладчиков и вычитывала с машинки. Вокруг толпился народ, кто ждал своей очереди на доклад, кто уже вышел, обсуждали громко. У нее разболелась голова, чувствовала, что к концу заседания не поспевает. Увидела Володичеву, попросила помочь считывать. Маруся, добрая душа, тут же села рядом, стала читать вслух, она сверяла. Дело пошло живее. Вдруг наткнулись на непонятное слово. Вертели его и так, и сяк — не разгадать. Почерк то ли Каменева, то ли Бухарина. Мучались, пока она не решила пойти в зал заседаний и показать Бухарину. Он, как всегда, сидел рядом с Иосифом.

Иосиф посмотрел на нее отсутствующим взглядом, как на чужую, но когда она подошла сзади, положила листок перед Николаем Ивановичем, чуть-чуть отклонившись, коснулся плечом ее груди. У нее закружилась голова, вспыхнуло лицо, к счастью, никому до нее не было дела.

Услышала:

— Оставь. Это интересно.

Листок уже лежал перед Иосифом.

Вот и все, секундное прикосновение лишило ее самообладания.

А утром пришла зареванная Маруся и рассказала, что ей звонил Ярославский, орал, что она помешала выполнить важное поручение Ленина, что он этого так не оставить, будет жаловаться Ильичу. Иосиф сказал: «Пусть жалуется. Я выполняю поручение пленума и не собираюсь его информировать о политической жизни. Речь шла об очень важном деле — монополии внешней торговли, и Емельян делал записи для старика. Это не годится. Его надо беречь от волнений».

Емельян жаловаться, видимо, не стал, потому что день шел спокойно, криков из кабинета не доносилось, но зато вечером из квартиры, куда дверь была открыта, раздался звенящий крик Марии Ильиничны:

— Тогда я обращусь к помощи московских рабочих! В каком случае? Чтобы они научили вас, как надо заботиться о Ленине.

Пауза. Мария Ильинична пробежала через приемную, истерически всхлипывая, роняя шпильки и заколки на пол. Часовой выпучил глаза. Фотиева и Володичева нагнулись ниже над работой, но она успела поймать испуганный и любопытный взгляд Маруси и поняла по этому взгляду, что разговор был, наверное, с Иосифом. Конечно с Иосифом, она-то как никто знает, до какого состояния он может довести.

Через минуту Мария Ильинична выскочила из кабинета, вслед ей неслось:

— Позови Надю, я буду диктовать ей!

Но вместо Надежды Константиновны в кабинет прошел доктор Кожевников.

В приемной была тишина, слышен только шорох переворачиваемых страниц.

Мария Ильинична появилась снова, остановилась перед ее столом. Надежда подняла глаза. С белого отечного лица на нее с ненавистью смотрели глаза мопса.

— Вы… вы…, пожалуйста, перепечатайте все это сегодня, — шваркнула на стол стопку бумаги.

— Хорошо. Я задержусь.

— Маша, идем со мной, — Надежда Константиновна на ходу дотронулась до ее плеча, и они вошли в кабинет.

Потом появился доктор с лицом «все в порядке», и снова зашуршали бумаги. Она задержалась допоздна. Голова болела невыносимо. Решила пройтись, может, утихнет от свежего воздуха. Было холодно, по брусчатке мела сухая легкая поземка, светились только окна жилого кавалерийского корпуса. У Иосифа завтра день рождения. Впереди ночь, успеет испечь пироги, наварить холодца. Холодные закуски возьмут в столовой.

Но Иосиф пир отменил: «Посмотри на себя. На тебе лица нет. Позовем только своих, Полина и Мария Давидовна помогут. Сорок три — дата некруглая. Посидим немного, выпьем, попоем».

Но она все равно поставила тесто, приготовила фарш, грибную начинку.

Он пришел на кухню «снимать пробу», положил на тарелку вареного мяса, грибов, сел за стол, молча поел, снова потянулся к мискам.

— Иосиф, нельзя! Ничего не останется для пирогов. Помнишь, как в девятнадцатом у нас была общая кухня, и я учила Надежду Константиновну готовить картофельные оладьи. Она ничего не умела, мы смеялись, а теперь ее золовка смотрит на меня с ненавистью.

— У Надежды Константиновны мать была замечательной кулинаркой. Старик не устоял перед пирогами и пышками… Любит вкусно поесть, особенно икру паюсную. Так говоришь, он ей диктовать будет?

— Сказал так.

— Значит, тетки пока без работы… А на блядь эту не обращай внимания, кто она такая? К рабочим она обратиться, так рабочие и побежали, им жрать нечего…

38
{"b":"239482","o":1}