Она пошла торопливо вниз, под уклон площади, миновала «Веймар», свернула на дорожку влево, села на скамью.

— Зачем ты пришла? — не повернув головы, спросил доктор.

— Не знаю.

Он накрыл ее руку ладонью. Осторожно, как птицу.

— Мы будем продолжать лечение?

— Не знаю.

— Ты должна решить.

— Не могу.

— Может, мы найдем тебе другого врача?

— Нет. Другого не хочу.

— Но ты должна продолжать все процедуры и пить воду.

— Хорошо.

— Тогда пошли.

— Куда?

— Пить воду.

Странная пара появилась на колоннаде. Доктор Менцель, как всегда безукоризненно элегантный, словно бы насильно вел под руку красивую, но очень провинциального вида, женщину в вязаной кофте с обвисшими локтями и полами. Вид у обоих был несколько сомнамбулический: доктор механически кивал в ответ на почтительные приветствия пациентов и знакомых; гладко причесанная женщина смотрела вниз на носки своих довольно поношенных туфель.

Потом женщина стояла внутри ротонды, а доктор приносил ей воду. Кто-то сунулся было с любезным разговором, но доктор смотрел так холодно, почти дико, что любезник быстро отскочил и, удаляясь, даже оглянулся в недоумении.

— Теперь куда? В ресторан, в казино… ко мне. Ты хотела музицировать.

— Нет, не сегодня. Если можно — в геологический парк.

— В парк?! Конечно можно, но там темно и сыро. Впрочем, терренкур, кажется, освещен.

— Я хочу, чтобы мы пошли на кладбище.

— А… это не кладбище, это мемориал моих бедных товарищей, тем кому не так повезло, как мне. Ты не допила воды.

— Я больше не хочу.

— Нет, надо допить. Это лечение. Твои анализы меня огорчили, я не говорил тебе об этом?

— Нет, и не надо больше о лечении.

— Хочешь сказать, что оно не удалось. Авторитет оказался дутым. Но это не так. Просто я попался в ловушку.

— Ловушку? Какую ловушку?

— Объясню в другой раз. Вот пришли.

Они молча стояли под фонарем у заросшего склона с небольшими камнями. Железные таблички выделялись темными прямоугольниками на светлых валунах. Она чувствовала, как сверху с горы стекает пахнущий утренним заморозком воздух.

— Наши матери не подавали нам щитов, нас просто гнали, как баранов.

— Каких щитов, почему?

— Ну как же: у Плутарха в книге «Изречения лакедемонянок» есть эпизод: мать, провожая сына на войну, подает ему щит…

— Вспомнила: «С ним или на нем».

— Скажи, как по-твоему, выжив, я вернулся с ним или на нем?

— Вы просто вернулись. Как Одиссей.

— Одиссей, которого никто не ждал. Нет, неправда, мама ждала. Хочешь, поедем завтра навестим мою матушку? Или послезавтра?

— А здесь никого нет, кто был тогда в Богородске?

— Никого. Оттого, что ты встретила здесь меня, у тебя ощущение, что мир очень мал. Это в Европе тесно, многолюдно, а в Сибири, в Америке хватит места всем…

— Я вспомнила!

— О чем?

— Я вспомнила. Я сказала, что иногда мне кажется, что для меня нет места нигде, и вы что-то заметили на это очень тихо. Что? Мне показалось, вы сказали: «Мне тоже». Это так?

— Идем, ты можешь простудиться, заболеть, у тебя в семье наверняка есть туберкулезные.

— Брат болел туберкулезом желез. Он тоже воевал в Мировую.

— Ну, вот видишь, пошли. Скорее, скорее на улицу Узку, это здесь, рядом, там ты согреешься, поешь, — он тащил ее вниз по довольно крутому спуску, без дороги и говорил, говорил, как горячке. — Тебе понравится, там не шумно, это настоящее чешское без джазов.

У самого подножья холма, она споткнулась и почти упала ему в руки. Он обнял ее с такой силой, что она тихо вскрикнула.

— Прости, прости, — бормотал он, целуя ее шею, — прости сразу за все, что было, что будет… Я тебя мучал, я тебе не верил, я тебя подозревал, я обижал тебя и мучал, мучал, я — вор, я преступаю законы…

Ей почудилось, что он безумен, уперлась руками в его грудь. Теперь они смотрели друг на друга глаза в глаза. На его лицо падала странная тень, будто от решетки. И она увидела это лицо. Только очень изможденное, с огромными глазами, глядящее сквозь эту решетку. Свисток паровоза, деревянная теплушка дернулась, и лицо поплыло вбок.

— Что с тобой?

Она очнулась. Они сидели на скамье, ее голова у него на плече. Свет фонаря кружился колесом все медленнее, медленнее. Остановился, и тотчас нестерпимая боль в висках, в затылке. Она прикрыла ладонью глаза от света.

— Погоди. Сиди так, — он осторожно отстранился и легчайшими прикосновениями пальцев стал массировать ее виски, лоб. — Сейчас будет легче, потерпи.

Теперь каждое утро, слушая сквозь дрему лепет Зои о жизни загадочного племени, лежа в ванне с минеральной водой или укутанной после грязей, она думала о том, что все это лечение — для нее лишь способ убить время до трех часов.

В три Эрих заканчивал прием, и они отправлялись то в монастырь Тепла, то в какое-то загадочное место в темном лесу, куда идти нужно было по доскам, проложенным через пружинящую под ногами зеленую топь, то в соседней ближний курорт, то в дальние Франтишковы Лазни. Ей уже казалось, что она живет в Мариенбаде очень давно и возвращение в отель стало привычным, как возращение домой, а человек, рядом с которым протекали дни — из чужого и странного превратился в понятного и близкого, видится с которым было так же естественно и необходимо, как жить в Мариенбаде.

О том, что произошло в Геологическом парке, они словно не помнили, но были за эту неделю несколько эпизодов, когда вместо веселого, остроумного заботливого друга она видела иного человека, и этот человек и пугал и делал счастливой.

Особенно поразил визит к его матери — худой, элегантной, с прической, словно отлитой из серебра. Так же благородно блестели и щипчики, спиртовка, сахарница, молочник, кофейник. Накрахмаленная горничная разливала чай в чашки тончайшего фарфора, раскладывала лопаточкой удивительно вкусный яблочный пирог. Эрих очень умело вел беседу, избегая, как в детской игре «черное с белым не берите», подробностей, касающихся Надежды. Говорили о детях вообще, о пользе лечения на водах, о Богородске, фрау Менцель много слышала об этом красивом местечке от сына, о превратностях судьбы, так счастливо устроившей встречу бывшего пленного и его спасительницы.

Надежда протестовала, никакого «спасения» не было, просто посильная помощь, это так естественно.

Потом осмотрели розарий фрау Менцель. Надежду поразило, что крыша дома, обставленного антикварной мебелью, крыта камышом.

— Это не признак бедности, как в России — пояснил доктор, — это старая немецкая традиция. Особенно распространена в Голштинии, мой отец купил эту усадьбу у немца.

После осмотра розария гуляли по парку и около пруда с купальней. Эта высокая с прямой спиной дама, своим спокойствием, достоинством, благородством жестов напомнила другую старуху — бывшую прачку, мать Иосифа, только в отличие от отношений Кэкэ и Иосифа здесь чувствовались и глубокая душевная близость и привязанность сына. Они обменивались простыми фразами: «Это починит Ежи» или «На будущий год хочу здесь посадить яблони», но звучали слова как объяснение в любви. Потом был изысканный обед, приготовленный самой фрау Менцель, снова пили чай и кофе, но уже с другим пирогом — с малиной. Эрих сказал, что ему нужно что-то взять из библиотеки и ушел. Наступило молчание. Надежда судорожно придумывала тему разговора, а фрау Менцель, чуть улыбаясь, смотрела на нее очень спокойно, но с некоторым оттенком сострадания. Она знала о ней что-то большее, нежели обнаружила в простенькой беседе.

Наконец, словно музыкант, дождавшийся своего такта в партитуре, она, не спуская с Надежды глаз, тихо сказала:

— Эрих очень хороший.

— Я знаю.

— Нет. Вы не можете знать, насколько он хороший. Вы просто поверьте мне, — и, заслышав шаги сына: — Это естественно, что наши дети кажутся нам самыми лучшими.

— Мне не кажутся. Мой сын огорчал меня с двух лет. Я не всегда могла справиться с ним.

— Но ты говорила, что у него хорошие руки, и он любит животных, особенно лошадей. Это отличная терапия — общение с лошадьми. Есть даже термин — ипотерапия.