— Не только меня, моего мужа тоже. Но ответьте мне на очень важный для меня вопрос: чем отличается просто несчастливый человек, который в разладе с собой и с окружающим миром от больного? То, что все время вспоминаю? Это симптом? Но у меня никогда не было времени для воспоминаний.

— Желание вспомнить свою жизнь — это норма. Воспоминания и восприятие — так точнее. Но есть одна особенность сознание — стремление забывать неприятное. Когда человек осознает, помнит это неприятное — он, как и все мы, несчастен. Но в случае, когда это забытое ускользает, когда оно как бы даже не забыто, потому что не было осознано, не было замечено, и может быть даже не достигло сознание, тогда оно гноится и делает человека больным. Иногда такой неприятный эпизод вспоминается случайно во время разговора о чепухе, как ты сказала.

— Неприятного было так много… Я вас обидела, назвав чепухой наши разговоры?

— Нисколько. Это тоже сопротивление. Но мы, кажется, договорились разделить анализ и наше дружеское общение.

— Зачем же вы меня спрашиваете, о чем я думаю?

— Виноват. Просто у тебя очень изменяется лицо в зависимости от мыслей и настроения. Иногда оно вдруг грубеет, тяжелеет, а вот недавно было совсем, как у той прежней девочки. Я и спросил. Больше не буду.

— Я сегодня в лечебнице видела рояль. На нем можно играть?

— Можно, но зачем. У меня дома неплохой рояль, ты можешь приходить и играть, Зоя тебе откроет, и живу близко — на Русской улице, видишь, какое совпадение.

— Мне будет неловко находиться в вашем доме в ваше отсутствие.

— Ты не столкнешься с тайной. На Востоке оберегают жилище от посторонних глаз, на Западе — нет, потому что моя тайна здесь, — он довольно сильно постучал себя костяшкой пальца по лбу. Сегодня вечером мне нужно работать. Встретимся завтра; я распоряжусь насчет ключа, Зоя тебя проведет.

Остаток пути проехали в молчании и, начался невыносимо длинный вечер. Она не могла понять, почему прежние одинокие вечера пролетали быстро, а теперь такая тоска и маята. Да еще духовой оркестр играл у колоннады печальные вальсы и обрывки музыки, залетая в окно тревожили, напоминая о войне. Так они играли на перроне, когда провожали Павлушу на фронт. Мешанина звуков: солдатская «Соловей, соловей пташка» и надрывный металл «На сопках Манчжурии», звяканье чайников, с которыми солдаты бегают за кипятком, чей-то смех, чей-то плач. Мировая война, революция, гражданская. Он сказал: «Прошло тринадцать лет, а у вас все временные трудности», и еще сказал что-то важное, когда ехали в коляске. Она не совсем расслышала, а теперь это томит, нужно обязательно вспомнить. Говорили о Максиме, о том, что у нее с ним был общий доктор. Странный человек. Молчаливый и сумрачный. Приходил к ним домой, выслушивая ее, выстукивал, потом давал таблетки. У Васи заболели кролики, доктор посоветовал и им дать его чудодейственное лекарство. Не помогло. Кролики умерил, Вася рыдал и не разрешал уносить из детской окоченевшие тушки — надеялся, что они проснутся и снова станут копошиться в деревянном ящике. Видеть горе крошечного сына было невмоготу, она вышла, на улицу, оставив Васю с Анной.

Весна двадцать четвертого. Кажется, май, потому что после мертвящих морозов января весна не приходила очень долго и, время от времени, ночами падал огромными хлопьями снег. Сквозь его пелену мутными пятнами проступали окна старых двухэтажных особнячков. Снизу от Боровицких ворот шли двое, она слышала их приглушенные голоса, видела расплывчатое темное пятно. Пятно приблизилось, и она узнала Иосифа и Ягоду. Ягода — в длинной шинели, а Иосиф — в своей, крытой оленьим мехом тужурке, в потасканной ушанке. Жалость сжала сердце: эта тужурка с подкладкой из вытертого беличьего меха служила ему со времен ссылки, да и ушанке бог весть сколько лет. Сиротский вид, да он и есть сирота: Ильич умер, не с кем посоветоваться, и вся ответственность за огромную страну легла на него. Увидев ее на крыльце, они замолчали. Иосиф подошел, поцеловал в щеку, что редко бывало при посторонних. От него пахло вином, и она подумала, что вечер пройдет мирно, без грубостей. Она уже заметила, закономерность в изменении его настроения от мрачного, агрессивного «до» и благодушного «после».

— Что случилось? Почему ты здесь?

— У Васи умерли кролики, он плачет, я его оставила с Нюрой.

— А мы вот с заседания ЦКК идем, ввели твоего крестного, пусть сам себя и контролирует, он ведь падок на роскошь и молоденьких девушек, правильно я говорю Енох Гершенович?

Ягода угодливо склонил голову. Видимо, выпито было немало, раз перепутал имя, этого неприятного с землистым цветом лица, чрезмерно почтительного человека.

— Как вы себя чувствуете, Надежда Сергеевна?

— Раз стоит без пальто на холоде — значит хорошо, — Иосиф обнял ее, пошли, замерзнешь.

— Спасибо Генрих Григорьевич, я себя чувствую гораздо лучше, чем летом.

— Очень рад. Очень, очень рад. Поклон вашему батюшке, — и растворился в белом кружении вместе со своей длинной шинелью и усиками.

— Зачем ты при нем так об Авеле? — упрекнула она, стряхивая снег с его тужурки в передней. — Они ведь недолюбливают друг друга.

— Да что я сказал? Что Авель любит щупать молодых девчат? Так это всем известно.

— Грех невелик. Да и не он один любит, как ты говоришь, щупать. Я тому — живой свидетель.

— Лучше бы мертвый, — тихо и быстро шепнул на ухо и ушел в столовую. Она застыла с оленьей дохой в руках: «Послышалось? Кто-то из них двоих безумен».

— Надежда Сергеевна, — прошелестел нянькин голос из кухни.

Она подошла к двери.

— Что?

— Надежда Сергеевна, Васеньке надо травки успокоительной дать, ведь эти кроли прыгали перед смертью, как шамашедшие.

— Хорошо. Сварите. Унесли их?

— Унесли, унесли. Анна Сергеевна его отвлекла, а я и унесла.

Ночью она спросила, зачем он прошептал ей на ухо ЭТО. Он смеялся: «Ну опять тебе слышится-видится несуразица. Сказал, „пошли домой, хочу тебя“, что тут ТАКОГО? Нет, сделай так, как раньше, и вот так, и еще так, и еще так…». Потом неразборчиво, по-грузински.

Она здесь совсем не скучала по нему душой, скучала телом по широким плечам, твердому сильному подбородку, настойчивым рукам и губам.

Разве они разговаривали когда-нибудь так, как с Эрихом обо всем, что с ней происходит и что происходит рядом? Его интересовали только Пленумы, группировки, фракции. Нет, это несправедливо: его интересовали дела ее семьи. Когда у Павла с Женей наступил разлад, и Павел один уехал в Германию, он, встретив Женю на каком-то праздники в Кремле, грозно спросил: «А ты почему здесь?»

— А я не знаю, нужна ли я ему там, — дерзко ответила Женя.

— Нет, уж давай поезжай, нечего тебе здесь ошиваться, когда муж бобылем в чужой стране.

Можно сказать, способствовал воссоединению семьи. И, действительно, кажется, в Германии все у них наладилось, и машинистка из ВСНХ была забыта обоими.

И еще его очень интересовало здоровье Владимира Ильича. Весь года ежедневно спрашивал, как выглядит, как память, как речь. Когда наступало ухудшение, огорчался: «Мучается старик», цокал, качал головой, а летом двадцать третьего просто места себе не находил, так волновался. Она утешала, говорила, что Ильичу лучше, возвращается речь, начал понемногу диктовать, осенью переедут в Кремль. Но он боялся верить, выспрашивал все новые и новые подробности, заставлял ездить в Горки по несколько раз на неделе, что было ненужно и неудобно. Мария Ильинична и Надежда Константиновна с помощью Фотиевой справлялись и без нее. Хорошо, что Владимир Ильич всегда радовался ей. Помня, что она большая любительница собирать грибы, рассказывал, как его пытаются надуть, расставляя грибы вдоль дорожки.

Иногда она ловила на себе его взгляд, точно прикидывая что-то, и все не решался что-то спросить или о чем-то попросить.

Вдруг охватило необычайное беспокойство, почти лихорадка: накинула кофту, спустилась вниз. Площадь была безлюдна (час ужина) и молчаливо. Оркестр уже не играл, но в одном из домов кто-то неумело бренчал на пианино «Полонез» Огинского. Она посмотрела вдаль, там на вершине длинной горы на фоне — заката отпечатался частокол высоких елей, на склоне горы белели дома (где-то там улица Русская), ниже уже светились огни кафе и ресторанов на Главной улице (где-то там «Классик»), еще ближе — темный парк, где под ее взглядом зажглись пунктиры круглых фонарей вдоль дорожек; оттуда поднимался сумрак, но площадь была еще полна меркнущим светом. У фонтана кто-то сидел на скамье, к подъезду отеля «Веймар» подъехала пролетка, швейцар вынес чемоданы, следом за ним вышла высокая дама, дала швейцару на чай и повела пуделя на газон возле фонтана погулять перед дорогой. На скамейке кто-то сидел.