Гражданин Козырев был человеком, давно испортившим свою репутацию. Судимым, правда, не был, но пил, забулдыжничал, пробавлялся на временных работах, потому что на постоянную его уже нигде не брали. Но в одном из продовольственных магазинов, где нехватка кадров была трагической, в Козырева поверили. Ему вручили большую корзину с одесской колбасой и послали торговать навынос. И вот стоит Козырев на углу оживленной улицы в белом халате, белой, как у врача, шапочке, весь накрахмаленный, стерильный, глубоко переживающий свое возрождение, переполненный чувством долга и материальной ответственности, и щепетильно точно отвешивает гражданам требуемые порции продукта, а получаемые деньги после тщательного пересчета складывает на дно глубокого потайного кармана под халатом. Так он торговал с десяти до одиннадцати. Подходила к середине третья корзина. И тут он забеспокоился, заволновался (водку в те времена начинали продавать с одиннадцати). Можно лишь догадываться, какая буря чувств бушевала в груди Козырева, какая происходила жестокая борьба мотивов, через какие сомнения пришлось переступить человеку. Но известно одно: в 12 часов 15 минут Козырев сорвал с себя халат и шапочку, бросил на произвол судьбы корзину с недопроданным товаром и исчез. Нашли его сильно выпившим и горько переживающим случившееся. Когда задержали, он ничего не скрывал, раскаивался. Единственное, что ни в какую не хотел признать, так это хищение колбасы, оставшейся после его бегства (корзина была обнаружена пустой).

— Но войди в мое положение, — возбужденно говорил мне друг, — на кого я ту колбасу повешу? За нее ведь должен кто-то отвечать, — и, детально анализируя объективную и субъективную стороны содеянного, доказывал, что в действиях Козырева по отношению к той брошенной на тротуаре колбасе наличествовал чистый состав хищения социалистической собственности, хотя случай не вполне типичный, поскольку нет видимого присвоения. Я тут же предложил свой вариант квалификации, приведя аргументы в пользу халатности (в данном контексте эту юридическую дефиницию следует понимать буквально, так как халат был главным признаком должностного положения обвиняемого Козырева). Спор приобретал сугубо академический характер, а сам сюжет не получал никакого развития. Кончались эти «истории» тем, что жена моего друга по требованию присутствующих решительно их прерывала и предлагала перейти к другим вопросам.

Но дело, расследованное следователем Петрушиным, мне кажется, может удовлетворить не только профессиональный интерес. Коль скоро оно попало мне в руки, хочу рассказать о нем поподробнее. Однако прежде необходимо заметить, что в реальной практике расследования редко бывает так, чтобы следователь занимался от начала и до конца только одним делом. Не получается. Приходится вести сразу несколько дел — такова жизнь. Петрушину еще повезло, он вел в этот раз всего два дела. Поэтому хочешь не хочешь, а документальный рассказ требует того, чтобы был учтен и этот фактор, иначе атмосфера расследования будет серьезно искажена. Кое-что поэтому придется рассказать и о другом деле. Итак...

Дело № 23561.

В одном из старинных московских переулков хорошо и содержательно доживала свои дни популярная в 30-е годы эстрадная певица Ланская-Грюнфельд Анна Ивановна. Время жестоко. Много ли осталось в памяти нынешнего поколения имен, блиставших в те далекие теперь годы? Пересчитаешь по пальцам. Почти забыто и это имя. В 39-м у Ланской-Грюнфельд что-то случилось с горлом, и в расцвете жизни и творчества она вынуждена была оставить сцену. Когда расследовалось дело, пришлось обращаться ко многим композиторам и другим деятелям культуры, чтобы лучше понять, что значило это имя в искусстве. Но мало кто мог его припомнить, А ведь были афиши, были выступления по радио, были статьи о ее творчестве.

Но не все забыли Анну Ивановну. В ее доме была обнаружена огромная переписка. Люди справлялись о здоровье, вспоминали с благодарностью ее концерты, просили прислать тексты ныне забытых песен и романсов, исполнявшихся певицей. И всем она отвечала, и это ее поддерживало и было делом ее жизни.

«Дорогая Александра Васильевна! С большой радостью посылаю Вам текст «Фиалок» и буду счастлива, если они украсят альбом — подарок Вашему сыну. Бесконечно тронута, что Вы мне написали, и надеюсь, наше знакомство на этом не кончится. Я прожила огромную жизнь и не потеряла любви к людям. Как хочется, чтобы всем было радостно и легко! Считаю себя очень счастливой, имея много друзей. Жизнь свою прожила с песней. Спасибо еще раз за доброе ко мне отношение. Буду ждать от Вас весточку. Разрешите Вас поцеловать. Ваша Ланская-Грюнфельд». В этом — вся Анна Ивановна.

До конца жизни Анна Ивановна оставалась деятельной, активной, доброй и приветливой женщиной. В конце войны она взяла, из подмосковного детского дома маленькую девочку — Лену Ведникову — и переиначила ее имя на свой лад — Леля. Так вдвоем и жили.

Когда Леля вошла в возраст невесты, Анна Ивановна не на шутку испугалась, что может остаться одна, но постепенно примирилась с этой мыслью и стала даже легонько подталкивать Лелю к активности, хотя и было заметно, что делалось это не очень искренне.

Леля любила Анну Ивановну, ей было хорошо в этом доме со старинной вычурной мебелью красного дерева, картинами в пышных багетах, афишами и фотографиями знаменитых артистов с дарственными надписями. В амурных делах она проявляла боязнь и неуверенность, так как была не вполне хороша собой, да и сами условия жизни в доме Анны Ивановны не очень стимулировали ее к самостоятельности.

Как говорится, от добра добра не ищут. Незаметно она раздобрела, ее больше тянуло прикорнуть на диванчике.

Шло время. Леле перевалило за тридцать, и вопрос об устройстве личной жизни почти потерял актуальность. Правда, Анна Ивановна еще обещала найти ей жениха, но тема эта затрагивалась все реже и реже. Зато все чаще и чаще стали возникать разговоры о наследстве. Анна Ивановна намеревалась все, чем богата, передать Леле и оформила официальное завещание.

Уже много лет в доме Анны Ивановны работал вокальный кружок, а вернее, вокальный класс, причем вполне профессиональный, хотя она трудилась совершенно безвозмездно. Не сумев себя реализовать до конца в вокальном исполнительстве, Анна Ивановна нашла себя в качестве музыкального педагога и отдавалась этой работе самозабвенно, как и всему, что она когда-либо делала. У нее способные молодые люди готовились к профессиональной карьере вокалистов. Не все, конечно, стали артистами, но все сохранили в своем сердце любовь и благодарность к этой женщине за приобщение к миру высокого искусства, за радость общения в ее доме, который был и их домом, радушным, веселым и добрым.

Когда Анна Ивановна умерла, ребята еще долго собирались здесь по средам и субботам, пели, музицировали, вспоминали. Всем хотелось, чтобы все оставалось так, как было при Анне Ивановне. Но как ни старайся, а Анны Ивановны нет, не осталось души, которая объединяла прежнее сообщество. Встречи становились все реже и постепенно сошли на нет.

Дело № 23385.

В то самое время, когда следователь Петрушин аккуратно выводил на картонной папке вышеозначенный номер, присвоенный новому уголовному делу, в правлении общества охраны природы шло совещание. Вел его председатель правления Николай Семенович Бурдин. За длинным столом сидело человек десять сотрудников аппарата. Бурдин — худощавый, интеллигентный на вид мужчина лет под шестьдесят — заканчивал выступление. Он прохаживался по кабинету, как учитель на уроке, жестикулировал, играл очками.

— Задачи, товарищи, большие. Вы знаете, какое сейчас значение придается охране природы. Это дело стало поистине всенародным. Ну а мы, как вы понимаете, на самом переднем крае. Мы стали сегодня большой и авторитетной силой. А значит, что и отдача наша может и должна возрасти. И поменьше компромиссов, товарищи. Я понимаю, это сложно, но нужно всегда помнить, какую цену платит природа за наши уступки. У меня, пожалуй, все. Кто желает высказаться?