Я удивленно посмотрел на Бакурского.
— Представляешь, что учудил! — продолжал он. — Подсказал такую систему защиты, о какой балбес этот и не мечтал! Попробуй проверь. Фомин-старший был выпивши перед смертью, в семье их, как часто водится, случались ссоры... — Раздраженно повел плечами. — Что за люди порой попадают в органы! Готовы ради галки в отчете о раскрытии преступления черт знает на что пойти! — Перевел дух. — Ну, Фомин-младший смекнул, какой канат брошен, и ухватился. «Да, говорит, отец маму убил пьяный. Я и не выдержал. Подождал, когда спать уйдет на веранду, взял тот же топор и зарубил его, подлеца»... О как! Преступник? Да. Но какой! Кто его по-человечески не поймет в такой ситуации?— Бакурский от возмущения даже крякнул. — А мы осмотр дома ведем и ничего не знаем еще... Что бы делали, если б не посмотрели лужу крови возле женского трупа! — Встал. — Дело в том, что удар топора пришелся Фоминой по косе. Вот волосы и осыпались в лужу. Само по себе это мало что значит, но навело на размышления. «А кто первым убит? — прикинул я. — Если Фомин, то возле жены его или на ней могут остаться волосы с его раненой головы... Если она, то возле мужского трупа можно найти женские волосы, что к топору должны были прилипнуть»... И начал поиск. Час, если не больше, выуживал из лужи волосы возле женского трупа. До единого! И, — радостно улыбнулся, как может улыбнуться довольный находкой следователь, — отыскали мужской волосок в женской пряди. Он первым погиб, оказалось, а не она! Вот так-то... Не вышло: ни у инспектора, ни у убийцы. Оба влипли: один с подсказкой, другой с враньем. Недооценили немых очевидцев, вещественных доказательств, которых на месте происшествия, как правило, всегда достаточно, надо лишь отыскать! Помнишь, говорил о дверном косяке? И он сработал. Осмотрели постель на чердаке, где Сергей этот якобы спал. Простыня свежая — только из прачечной. Подушка не смята. А на матраце и краешке простыни — кровь! Оказалось, ими косяк задел на двери, когда для алиби на сеновал стал вещи сносить, вот и вымазал... Да и еще мелочи были, которые помогли. Одни на преступника вывели, другие показания его опровергли, третьи изобличили, закрепили признание. В общем, не зря работали... Стал допрашивать, а сам уже, в принципе, все как есть представлял. Да, и кроме того: обвиняемый о деньгах вел речь, проверили — точно, в поле зарыты; о топоре — проверили, нашли в пруду этот топор; о механизме ударов говорил он, последовательности — все так и было, пришли к выводу медики. Кстати, руки над ванной он мыл. Тоже сказал. Помнишь? Ему-то как раз и надо было дома себя привести в порядок. Видишь, опять в версию уложилось: чужой должен был убегать, а свой — на месте остаться...
Сергей Иванович замолчал.
— Расстреляли, негодяя... И поделом! Пить, гулять ему, видишь ли, не разрешали... И денег хотелось... — Он нахмурился, словно вновь, убитый увиденным, стоял посреди того дома. — Вот как бывает... —Вздохнул еще раз. — Осмотр — это все... Все... Деталька отысканная — на вес золота. Сколько лет ни пройдет — помнить будешь о ней. О деле в целом забудешь, фамилиях, обстоятельствах, а она — деталь, находка, от которой раскрытие шло, — в глазах будет стоять... — Посмотрел на часы. — У-у, заболтались... Все, расходимся. Вон сколько дел! А квартиру К. глянь еще. Погляди. Повнимательней. В таких случаях нельзя ничего упускать. Потом не нагонишь! Бывает, осмотр места решает все...
Он был прав, как впоследствии оказалось: повторный осмотр квартиры дал результаты. Потому и запомнился мне разговор. Запомнился навсегда. И никакая теперь причина не могла меня поторопить на местах происшествий: знал, что мелочь даже, бывает, решает все...
Вот такой эпизод. Можно сказать, минутный. Самый обычный разговор умудренного опытом старика с молодым товарищем по работе. Но — и в этом весь смысл — я тогда благодаря Бакурскому по-новому посмотрел на свою специальность, свой следственный долг, неожиданно уяснил тысячу раз слышанное о том, что мои результаты зависят прежде всего от меня самого, а не от уловок преступника и обстоятельств совершенного преступления. Еще понял, что рядом готовы прийти на помощь коллеги... Уверенность. Ее тогда получил от Сергея Ивановича. Как много она в те дни значила для меня!
Была и еще одна сторона того разговора.
Получив помощь, урок, я... открыл для себя... Бакурского! Да-да, его. Поначалу, правда, этого не осознал — просто стал уважать его, но, присмотревшись, понял, что настойчивость, грамотность, опыт — лишь толика его качеств... И чем больше он открывался мне, тем сильнее было желание походить на него.
А начинал он в 1940 году со скромной должности секретаря судебного заседания.
До сих пор помнит выговор, выданный по звонку из областного суда. «Что за идиотизм! — кричал в трубку высокий чин. — Вы с ума там сошли? Придумали в протоколах вкладыши тестом клеить!»...
Было. Это он, которого знает сегодня в городе каждый второй, по простоте своей заклеивал тогда грамматические ошибки в протоколах судебных заседаний. И не догадывался, что делает ошибки еще страшнее — процессуальные. Да и откуда знать! За плечами было только семь классов.
Да, семь. Трудно сейчас представить работника суда, пусть и технического, с таким образованием. Куда ни глянь — все со средним, высшим. Секретари, машинистки, инспектора прокуратуры, суда, как правило, учатся в институтах или готовятся поступать... Другое время было тогда. Одним хватало семи классов, чтобы работать на самых важных участках, другие видели, как не хватает знаний, шли к ним, понимая, что лишь они, большие, серьезные, помогут включиться по-настоящему в решение новых грандиозных задач развивавшегося государства. Понимал это и он, Бакурский Сергей. Впрочем, мало сказать «понимал». Спал и видел себя настоящим юристом!
Ему вообще всю жизнь хотелось учиться. И учился: в сорок седьмом с отличием закончил обучение на межобластных курсах работников прокуратуры, в сорок восьмом — один из лучших в первом сахалинском выпуске Хабаровской юридической заочной школы, в пятьдесят четвертом — и вновь с успехом — окончил Всесоюзный юридический заочный институт. Но все это было потом... а тогда... в сороковом... лишь мечтал об учебе, сидел ночами в суде и от корки до корки вчитывался в уголовные и гражданские дела, штудировал литературу по праву.
Его заметили. Через полгода назначили судебным исполнителем, еще через месяц — старшим нотариусом. Так и остался б в системе юстиции, если бы не война. Призыв сорок третьего, года стал и его призывом.
Артиллерийский полк, в который попал он, стоял на Сахалине, в двух шагах от тогдашней советско-японской границы.
Фронтовики знают, как долго тянется в ожидании боя время. Но порой ожидание невмоготу: длится не день, неделю, а месяцы. Еще тягостнее оно, если перед тобой не просто какая-то часть, а вымуштрованная, вооруженная до зубов, готовая в любой момент перейти в наступление армия...
Да. Время остановилось. На западе шли бои с фашистской Германией, а они, сахалинцы, словно проклятые, месили болотную грязь, надрываясь в походах, мокли под проливными дождями, мерзли, тонули в гиблый снегах, проклиная «японца», и просились на фронт.
Фронта, однако, он не увидел. Ни германского, ни японского...
Полк на учения прибыл засветло. Расположились, стали окапываться. Напитавшаяся по осени влагой земля поддавалась с трудом — морозы сковали ее, сделали крепче гранита. Приходилось долбить грешную в поте лица, не чувствуя холода и усталости. А вокруг, куда ни глянь, простиралось укрытое снегом пространство; лишь вдали высились темные сопки. К утру окопы были наполовину готовы. Прикорнув в них, снова взялись за лопаты. Потом трое суток «отбивали атаки превосходящего силой противника»...
Боль в глазах вначале чуть ощущалась, затем усилилась, стала резкой. Он крепился, переводил взгляд со слепившего снега на рукавицы, ружейный приклад, смыкал веки, чтоб как-то хоть уберечься от блеска. Не помогало. Снег давил на глаза, колол, солнечный, яркий, белый, словно хотел испытать его, Сергея, выносливость. «Зайчиков нахватался!» — закусил губу он, уткнув лицо в шапку, а когда вновь поднял, все вокруг... было черным... Превозмогая боль, он раскрыл глаза как только мог, приблизил к ним руку, чтоб разглядеть, но не увидел ее... и, сжав зубы, зажмурился... «Ослеп!»... «Что?!» — испугался собственной мысли... И вдруг понял, что обжег глаза снегом...
