— Да, мать, не юмори, я ведь на полном серьезе. Чистокровный карп, свежайший. Совсем недавно еще дышал. Достался… так сказать, нам по случаю. Вон и Пашик не даст соврать, — и с этими словами, улыбаясь, гордо вручил недоверчивой супруге пакет с тяжелой рыбиной.
Та с подозрением взяла добычу, но прочувствовав ее вес, направилась на кухню, бормоча на ходу:
— Бывает же в жизни, что и таким охломонам вот вдруг подвезет… И глупая рыба на скорбную музыку попадается…
Но не прошло и минуты, как из кухни раздался истерично-возмущенный голос хозяйки:
— Эй, вы, чертовы умники, вы чего это специально меня вздумали одурачить? Да эта рыбина, наверное, ровесница вашим доисторическим динозаврам и от времени уже успела порядком окаменеть. Он еще недавно дышал, — громко передразнила она муженька. — С пьяных-то глаз и не то еще померещится. А ну, идите сюда, обалдуи паршивые!
Озадаченные необычным монологом хозяйки, мужички в один миг очутились на кухне и от удивления только вытаращили глаза, когда ножик в руке у Колюни, скользнув по рыбе, как по камню, не оставил на ней и следа.
Музыканты, ничего не понимая, удивленно переглянулись и остолбенели.
— Да ты погоди, мать, ругаться-то… Видит бог, собственноручно же видел, как рыбина-то дышала… Уж не с ума же я, Паша, сошел… И как же все это прикажете понимать?..
— Да и я ведь, Колюня, видал, как он шевелился! — озадаченно воскликнул Косточкин, потирая затылок. — Вот это да! Выходит, мужик-то и здесь нас надул, ядрена Матрена… А, Колюня?.. Похоже мы с тобой вляпались… По самые бакенбарды! Ну вот ведь хамская рожа! Тромбон бы ему в печенку!..
От Волковского театра по Первомайскому бульвару в сторону набережной не спеша продвигались два человека, о чем-то разговаривая на ходу. Первый из них, одетый в отличную черную тройку, был в заломленном на ухо крупном берете цветом под стать костюму, с бабочкой в мелкий горошек и угольно-черных замшевых башмаках. В нем без труда вы узнали главу могущественного ведомства, по щеголеватому виду которого вполне можно было принять за бывалого артиста театра, прогуливающегося после очередной репетиции со своим более молодым коллегой. Нетрудно догадаться, что спутником Петра Петровича был не кто иной, как Шумилов Валерий Иванович.
Мужчины, оживленно разговаривая, добрались почти до середины той части бульвара, что тянется от самого театра до Красной площади, когда могущественный гость обратился к своему собеседнику со следующими словами:
— Ну что ж, уважаемый Валерий Иванович, давайте по давней традиции присядем на дорожку. А вот, кстати, и свободная лавочка, — взглянул он на ярко-желтую скамейку перед собой, на которой находился в неподвижно-задумчивом состоянии какой-то пожилой мужчина в сером плаще и нарядной коричневой шляпе.
Шумилов перевел удивленный взгляд с лавочки на могущественного гостя. И только он собрался было открыть рот, чтобы поставить под сомнение достоверность предыдущей фразы, как неизвестно откуда взявшийся резкий порыв нахального ветра сорвал с головы гражданина нарядную шляпу, пронес ее несколько метров по воздуху, а затем, бросив на землю, покатил по асфальту как какое-нибудь ненужное колесо. Подобное поведение головного убора застало его обладателя явно врасплох, отчего он сначала непроизвольно схватился за лысину, громко ойкнул, а затем, быстро вскочив с сиденья, бросился вдогонку за ускользавшей шляпой.
Некоторые из граждан с соседних скамеек, глядя на почтенного человека, с резвостью мальчишки догоняющего родную вещь, на всякий случай попридержали свои головные уборы руками, но, как выяснилось, совершенно напрасно. И что интересно: за исключением указанного случая вокруг на бульваре наблюдалось полнейшее безветрие.
— Уважаемый, а вы мне, кажется, только что намеревались возразить? — хитро прищурившись, проговорил «Воландин». — И совершенно напрасно. Как видите, ко мне на выручку подоспело счастливое совпадение…
Шумилов только весело улыбнулся.
— В вашем присутствии, Петр Петрович, мне остается лишь только соглашаться. К тому же из ваших слов я вынужден сделать очевидное заключение, что в ближайшее время, похоже, вы нас собираетесь покинуть?
— Увы, уважаемый Валерий Иванович, всему свое время. И нам тоже пора. Я ведь уже высказывался, что в обозримом будущем нам безработица не грозит… А вам советую: займитесь же наконец своим делом, пишите. И, как это ни странно сейчас прозвучит, у вас все получится. Вот увидите. Уж, надеюсь, теперь-то вы мне можете доверять? Как говорили древние, verba volant, scripta manent, что в переводе с латинского означает: слова улетают, написанное остается. Так что не теряйте времени даром. Время бездарно транжирят лишь безнадежные глупцы, не задумываясь о том, что жизнь быстротечна и коротка… А на память о нашей встрече примите в подарок вот это, — и «Воландин» протянул Валерию Ивановичу уже знакомое зеркало. — Но должен вас предупредить, — проговорил он, — что этот предмет имеет лишь внешнее сходство с тем, прежним. Теперь в нем легко можно найти и свое отражение, но не более того. А все остальное способна дорисовать ваша цепкая память…
— О, большое спасибо вам за подарок, — поблагодарил гостя Шумилов. — А скажите, Петр Петрович, давно хотел вас об этом порасспросить, а что все же обозначают эти непонятные цифры, — и он ткнул пальцем в черневшие как бы на переносице таинственного лица единицу, девятку, снова единицу и семерку, стоявшие одна возле другой на обратной стороне. — Может быть, это цена этого предмета? Или что-то другое?
«Воландин» лишь слегка улыбнулся, скривив и так асимметричное лицо:
— Это тоже плод фантазии неугомонного Аллигарио с Бегемотом. По их разумению эти цифры намекают на год государственного переворота или, как вы привыкли называть, революции, произошедшей когда-то в вашей стране. А в результате того, что вам пришлось понаблюдать в этом незатейливом предмете, — кивнул он в сторону зеркала, — в вашем мировоззрении на некоторые вещи тоже должен был произойти некоторый переворот или, иными словами, маленькая революция. Что и случилось на самом деле. Все элементарно, и больше ничего другого. В этом как раз и просматривается некоторая параллель. Надеюсь, мой ответ вас устроил, уважаемый?
Валерий Иванович послушно кивнул головой и с некоторой грустью в голосе задумчиво произнес:
— Петр Петрович, а могу я поинтересоваться еще кое о чем? — И, видя одобрительное покачивание головы собеседника, начал говорить: — А мы с вами… больше никогда не увидимся? Я понимаю, что у вас…
— Не мудрствуйте понапрасну, любезнейший, — перебил его могущественный гость, облокотившись обеими руками на свою удивительную трость, — как вы уже, наверное, поняли, в жизни все может случиться. Вполне возможно, что да… а возможно, что и нет, — взглянул он лукаво на собеседника, и правый глаз его полыхнул золотистой искрой.
А в то же самое время свежевыбритый и наодеколоненный холостяк с многолетним стажем Евгений Аркадьевич Стрижевский миновал памятник своему знаменитому земляку Николаю Алексеевичу Некрасову и начал движение по Первомайскому бульвару от набережной в сторону Красной площади. Постукивая о левую руку свернутым в трубочку свежим номером «Комсомолки», цепким взглядом многоопытных глаз он ощупывал и оценивал всех более или менее приличных дам, находившихся в зоне видимости. Его уютная, неплохо обставленная однокомнатная квартирка, смотревшая окнами на волжский пейзаж, слезно скучая от одиночества и по женской половине в частности, ежевечерне выгоняла своего хозяина на легкие прогулки. Евгений Аркадьевич уже давненько руководствовался одним непреложным принципом: женщин следует либо боготворить, либо оставлять. Другого у него не получалось.
Прохаживаясь при полном параде по набережной и ее окрестностям, он частенько раскланивался знакомым красоткам и, неминуемо проходя мимо изваяния прославленного земляка, всякий раз с робким сомнением в сердце задавал тому один и тот же классический вопрос. Знаменитый же поэт задумчиво, скрестив руки на груди, напряженно хмурил высокий лоб, и по устоявшейся традиции баловал Стрижевского утвердительным заявлением из своего известного произведения, что есть женщины в русских селеньях, а Евгений Аркадьевич в ответ удовлетворенно хмыкал и, покачивая головой, начинал усиленные поиски новой кандидатуры.
