Я протянул руку за хлебом.

— Постой! — строго остановил меня деливший. — Отвернись!

Недоумевая, я отвернулся.

— Кому? — донесся из-за спины вопрос.

— Тебе.

— Кому?

— Олегу.

Пайки раздали. И только тогда я заметил, что хлеб делят везде одинаково. В палате стоял галдеж. Отовсюду слышалось «кому?».

Способ дележки довольно странный, но справедливый. Таким он и остался в плену.

К тому времени я уже наголодался и научился ценить крошки хлеба. Дневной рацион я проглотил не заметив. Ненасытный аппетит вечно голодного человека стал преследовать меня повсюду. Даже спустя длительное время после плена, когда пищи стало более чем достаточно, я ловил себя на том, что, о чем бы я ни думал, мысли постоянно возвращались к еде.

Однообразные, серые, ничем не занятые, потянулись дни плена. Они повторялись, похожие на доски в почерневшем от дождей заборе.

По утрам трупоносы убирали умерших за ночь, посыпали пол удушливой хлоркой. Население госпиталя приступало к единственно полезному занятию: уничтожению вшей. Это тянулось до раздачи баланды. За битьем паразитов делились житейской мудростью, «травили» — врали, жестоко спорили, нередко — до драки.

Потом раздавали еду. Этот момент носил характер некоторой всеобщей приподнятости. Оживление сменялось полудремотным отупением, и оно продолжалось уже до утра. Впереди ничего хорошего не ждало. До следующей баланды — сутки.

На третий день нашей жизни в госпитале пришел Андрей Николаевич.

— Доктор, дорогой! — бросился к нему Олег. — Какими судьбами?

Они обнялись крепко, по-родственному, будто не виделись очень долго.

— Ну-с, ребятки, рассказывайте, как жизнь.

— А как у вас?

Доктора перевели из карантина на работу в госпиталь. С прибытием новых партий пленных лазаретный штат пополнялся людьми взамен погибших зимой от тифа.

Прошло недели три. Рана моя затянулась. Рука Олега зажила. По целым дням мы грелись под солнцем на травянистом дворе за лазаретом.

Однажды утром к нам подсел Андрей Николаевич. Чем-то обеспокоенный, он хмурился, молча жевал губами. Мы насторожились.

— Ну, в общем вот что, друзья. Пожили — хватит. Надо и честь знать. Валяйте строить новый порядок.

— Выписываете, Андрей Николаевич? — Олег поднялся.

— Выпи-и-исываете! — передразнил доктор. — Да что я здесь, хозяин? Завтра шеф будет лазить с обходом. Этому ученому троглодиту люди нравятся только мертвые. Ваши физиономии еще не созрели до восковой бледности. Пойдете в карантин, а там уж как бог восхочет.

— Н-нда-а, — невесело протянул Олег. — Жалко.

— Жалко, Олег, у пчелки. Баланда везде одинакова. Черт с ним, с госпиталем. Топайте прочь от него и не попадайте больше. Невеселое это место.

— А вы, Андрей Николаевич?

— Ну, что ж я? Мое место именно здесь.

День прошел вяло, как на похоронах. Прощаясь, доктор сунул Олегу буханочку лагерного хлеба, бодро сказал:

— Ничего, ребята. Главное — берегите себя. Плен завтра не кончится, еще увидимся.

Глаза его были очень грустны, выдавали отнюдь не бодрые мысли.

Карантинных на работу не брали. Чуть свет выгоняли из казармы во двор, по нескольку часов держали в строю на поверке. До баланды тянулась сонная одурь на солнцепеке. Перед вечером еще раз строили на поверку и, наконец, загоняли в вонючий клоповник, где даже воздух, казалось, кишел паразитами.

К нам присоединились еще двое. Один из них — низенький крепыш со светлыми вьющимися волосами и аккуратно подрубленной квадратной бородкой. Острые голубые глаза прощупывали собеседника, как бы спрашивая: «А что там у тебя глубже, в душе?» Это Василий Васильевич Гуров. Родом он из Сибири, по профессии инженер-радист.

Второй — летчик-истребитель Григорий Адамов. Это крупный медвежеватый парень с чубом, постоянно спадающим на глаза. По скулам и подбородку, опоясывая лицо, протянулся широкий багровый рубец недавно поджившего ожога. В беседах он больше молчал, в споры почти не вступал, но если говорил, то под каждый довод старался подвести увесистый аргумент.

Гуров лежал, выставив в небо согнутые колени, и, смотрясь в круглое зеркальце, маленькими ножничками подравнивал бороду. Показывая зеркальце и ножницы, горько подшучивал:

— Осколки цивилизации. Дикарь подстригает бороду.

Вразвалку подошел полицай.

— Эй, борода, пойдем со мной.

— Куда?

— На кудыкину гору. Вставай!

Вернулся Гуров какой-то встрепанный, с пунцовыми пятнами на загорелых скулах. Молча лег на живот, уткнулся бородой в ладони.

— Мерзота! Зверье! Чтоб вас… — Он не выдержал, вскочил на четвереньки. Показалось — залает.

— Да в чем дело-то?

— В чем, в чем? — В глазах Гурова стояли слезы. — В жизни не переносил ничего подобного. Обидно. Зло берет. Просто лупил бы по головам…

— Кого?

— Вообще всех подряд. Подлецы!

— Начни с меня, Василь Васильич. — Олег улыбнулся, потянулся к Гурову.

— А можешь и с меня, — придвинулся к нему Адамов.

— Да идите вы к черту! Чего пристали?

— Вот это уже разговор! Теперь расскажи толком, что случилось?

— Вот и толком, — уже спокойнее заговорил Гуров. — Старший полицай решил меня осчастливить. В обмен за предательство он предложил мне место баландера. Ему, видите ли, позарез нужна информация о настроениях пленного комсостава. Вербовал в осведомители.

— А почему именно тебя вербовал? — Олег сразу посерьезнел, насторожился. — Почему не другого?

— Конечно же, не из-за моей меньшевистской бородки, — вскипел Гуров. — Земляки мы с ним. Сукин сын!

— Хорош землячок! Ему бы морду свернуть на затылок!

— Попробуй! Своя дороже! Такого махрового гада мордобоем уже не образумишь. Поздно. Да и не в нем суть. Страшно другое: наши уж очень быстро отступают. Кажись, даже быстрее, чем в прошлом году. Немцы вышли к Дону, заняли Ростов, от него повернули на Минводы — отрезают Кавказ. Если их сейчас не остановят, значит через месяц-другой выйдут к Волге. Вы понимаете, что это значит?

— Понимаем… — Адамов запустил пальцы в чуб. — Это ближайший результат нашего майского наступления на Харьков. Открыли Юго-Западный фронт. А немцы не дураки, им палец в рот не суй.

— Ну еще бы! — Олег хмуро посмотрел на Гурова и с досадой отвернулся, будто Василий Васильевич был виновником наших несчастий. — Инициатива сейчас у них. Колошматят, аж пух из нашего Ивана летит! Но ведь мы тоже готовились к наступлению! — воскликнул он зло — Я своими руками щупал новую технику, видел свежие пополнения. Где же все это?

— Воюют не только руками, но и разумом, — вставил Гуров.

— И все-таки техники у нас мало, — возразил Адамов. — Особенно самолетов. Вот если бы…

— К черту ваши «если бы», да «авось», да «как-нибудь»! — голос Гурова накалился злобой, — Тут что-то другое, чего я никак не пойму. Неумение, ошибки, роковые просчеты, судьба, наконец, или черт знает что. Но не может же так продолжаться вечно. Или нас пристукнут через два-три месяца, или война затянется на неопределенно долгое время. И то и другое меня не устраивает.

В словах Гурова слышались и горечь и печальный юмор: «Не устраивает». Будто нас устраивало, будто нам было легче.

— Тяжело, ребята. Слов нет — тяжело. Только отчаиваться рано. Да и вообще не следует, если даже в сто раз тяжелее будет. — Адамов говорил и шлепками широкой ладони будто придавливал слова к земле. — А тебе, Василь Васильич, не много же надо, чтобы перейти от белого к черному. Тебя плен не устраивает. А кого он устраивает? Страдания наши только начались, а мы уже в слезы. Что же дальше будет?

— Ни черта не будет. Подохнем…

— Подохнем или нет, а ты договорился до точки.

— До какой точки? — отмахнулся Гуров. — Стоило откровенно высказать то, что меня мучает, а вы уже клеите ярлык: «До точки». Поймите вы, мне больно, обидно не только за себя. Тошно стало! Год мы только и знаем, что отступаем «на заранее подготовленные позиции» и повторяем: «Победа будет за нами!» — проговорил он, кивнув головой за спину. — За нами… Мы от нее, а она догоняет, Только не наша победа…