Откуда-то справа докатывался гул артиллерийской перестрелки. Звуки были тугие и круглые, как рокот уходящей грозы, и еще раньше, чем они долетали до меня, земля содрогалась. Мне временами казалось, что по ней кто-то невероятно огромный лупил чудовищным цепом, и она от этого, мучаясь и вздыхая, вздрагивала.

В лесу притаился наш артиллерийский дивизион. Бойцы отдыхали, по очереди мылись в ленивом илистом ручье. Сквозняки растягивали между кустами нашатырную вонь прелых портянок.

Подвернув под голову руки, я лежал на траве лесной опушки. В зените висело одинокое облачко, белое до рези в глазах. Над ободранным, покореженным лесом чуть слышно вздыхал ветер. Он задевал листву, и она в ответ начинала ему шепотом жаловаться. Но ветер пролетал, и листва недоуменно умолкала, так и не успев высказать своих горестей.

За долгое время выпал редкий час передышки. Я наслаждался покоем, шелковистым холодком травы и бездонной синью неба, чуть-чуть подернутого на западе мутной дымкой.

— Спишь или думаешь?

Я не слышал шагов. Голос прозвучал неожиданно, разорвал цепочку моих мыслей. Не очень охотно я повернулся в его сторону. На пне с божьими коровками сидел командир батареи Осипов, жевал губами длинный травяной стебель, и он, раскачиваясь, упруго подбрасывал остистый короткий колосок.

— Ты чего такой мрачный?

— Да так… Тошно… Все Александровку вижу.

— М-да, такое забудешь не скоро.

Когда мы дней десять назад ворвались в это большое село, еще дымились головешки догоравших пожарищ. На высоких воротах Дома культуры висели трое. Смрадный ветер чуть поворачивал их из стороны в сторону, как бы показывая миру обезображенные удушьем лица. У одного из повешенных узел пришелся за ухом, и оттого он наклонил к плечу голову, словно прислушивался к чему-то, слышному лишь ему одному. Ветер играл светлой прядью волос и приколотым к груди лоскутом бумаги с безграмотной надписью: «Партызан». Листок то трепетал на ветру, пытаясь улететь, то покорно и мертво обвисал на груди казненного.

В нескольких метрах от виселицы на траве запеклись густые мазки бурой крови. Над мертвым человеком, все еще стянутым по рукам и ногам обрывками троса, сидела простоволосая седая женщина, тихо стонала и причитала без слез, ослабев от непосильного горя. По опухшему лицу трупа ползали прилипчивые зеленые мухи, и женщина сгоняла их вялыми взмахами коричневой сморщенной руки…

И вот Осипов, очень впечатлительный, так и не смог отделаться от виденного. Он ходил подавленный, мрачный, иногда вдруг беспричинно закипал злобой и тогда походил на астматика, мучимого удушьем.

На противоположной стороне поляны, подминая сучья, умащивались «катюши». Рядом с облачком появилась «рама»[1].

— Теперь жди гостей… — буркнул Олег и зло выругался.

Под брюхом «рамы» лопнуло несколько шрапнелей, и она, скользя к фронту, бросилась наутек. По ее следу улеглись кудрявые взрывы, белые, как хлопок. И в небе уже висело не одно облачко, а много.

Запыхавшись, прибежал вестовой. Я услышал его шаги и подумал: «За мной», — но мне не хотелось вставать, в теле еще не рассосалась усталость, она прижимала меня к прохладной траве лужайки.

— Разрешите доложить?

— Что там?

— Вас к командиру дивизиона.

И с этой минуты все закружилось, смешалось, все встало с ног на голову.

Наш прорыв на Харьков свернулся. Мы, как улитка в ракушку, спешно оттягивались к исходным позициям. За сутки проделали восьмидесятикилометровый марш и с ходу заняли оборону по длинной заболоченной речушке.

На том берегу, в Николаевке, окопались немцы. На этом берегу в Ново-Николаевке мы спешно закапывались в податливый чернозем, перебрасывались с немцами «визитными карточками» — одиночными снарядами.

Ночью немцы жгли осветительные ракеты, сыпали вдоль фронта цветной горох трассирующих очередей.

А к вечеру следующего дня случилось что-то непонятное. Суматошно отступила пехота. Мы едва успели вывезти пушки. Ездовые во всю мочь нахлестывали лошадей. Я бросился на лафет орудия, вцепился в него, казалось, не только руками, но и зубами, дико встряхивался на ухабах и слышал, как по бронещитку лупят автоматные пули бегущих позади немцев.

Выбыл из строя командир дивизиона. Кто-то видел, как он упал рядом с окопчиком, и, когда падал, лица у него уже не было: краснела сплошная рана. Я принял командование остатками дивизиона.

Так же неожиданно политрук Сапожков — тихий многосемейный учитель — стал комиссаром дивизиона. В ответ на приказ о его назначении он только развел руками и грустно улыбнулся.

Два дня прошли в толчее на месте. Немцы не наступали. Мы нерешительно топтались перед ними и, похоже было, не знали, что делать.

На третий день утром офицер связи штаба дивизии передал пакет с устаревшими приказами и устное распоряжение явиться к 12.00 на совещание в штаб артиллерии. Штаб стоял в деревне Лозовенька.

На своей Мине, поджарой высокой донской кобылице, восемь километров до деревни я проехал быстро. Все это время меня не покидало чувство, что еду по огромному перенаселенному табору: повозки, машины, орудия, «катюши»… И между ними, как растревоженный злой муравейник, — люди.

В Лозовеньке штаба уже не оказалось. Я разыскал хату, в которой он был вчера, и, не зная, на что решиться, сел на ступеньках расшатанного крылечка.

Над деревней повисла шестерка «юнкерсов». Нацелились. Воя сиренами, понеслись к земле. Из-за дальних хат ударили в небо черные столбы бомбовых взрывов. «Юнкерсы» выходили на второй» круг.

Привязав Мину к перилам крылечка, я опрометью бросился в погреб, сел кому-то на голову. И почти в тот же момент близко взорвалась бомба. Бревна над погребом подпрыгнули, из щелей посыпались потоки земли. Оглушенные, мы притихли. Я слышал судорожное дыхание над ухом да шепот не то молитвы, не то проклятий.

Взрывы отдалились.

Когда я выбрался из погреба, Мины у крыльца не было. На перилах чернел завязанный мною ременный узел. Края повода были срезаны ножом.

И мне вдруг стало до отчаяния ясно, как я ничтожно мал в этой многотысячной толчее людей.

Ночью все сразу заговорили об окружении. Само это слово было зловещим, страшным.

Наутро запылали вороха документов. Копоть пожаров стлалась по степи. Не стало боеприпасов. Кончилось продовольствие. Прекратилась вывозка раненых.

Окружение это назвали Харьковским. Случилось оно в конце мая 1942 года.

Над черной степью повисла однобокая луна. Степь гудела. На прорыв шло скопище людей — молча, без выстрела. Ревели моторы, скрежетали, лязгали гусеницы, гундосо вскрикивали грузовики.

Впереди и по бокам, как гигантская рыбачья сеть, колыхалась плетенка из трассирующих пуль.

Внезапно под ударами взрывов распался воздух. На огромное тело колонны обрушился огневой вал, хлестанул шквалом раскаленных осколков.

Несколько танков, шедших в голове колонны, рванулись вперед. Припадая к земле, за ними побежали люди. Шквал огня уже носился, сатанея, по клочку горящей степи. Он оглушал людей, бросал на землю, разметывал, вдавливал лица к колючки сухостойного бурьяна.

Высокими свечами заполыхали машины. Лошади рвали упряжь, уносили в ночь пылающие возы.

И только позади ночь молчала, сгустилась до плотной, как уголь, черноты.

В ту ночь из окружения вырвались только танки. Все, что могло еще двигаться, поспешно отступило в спасительную темень. На орошенном кровью куске поля остались изуродованные трупы да догорающие костры пожарищ.