— Всем выйти из домов! Паскуалини, я знаю, что ты здесь! При малейшей попытке сопротивления я дам команду открыть огонь! И на твоей совести будет смерть этих людей!

— Фу, — перевел дух Фанфан, сохранивший присутствие духа. — Слава Богу, обошлось — я уже начал бояться, что он скомандует стрелять!

— Кто здесь говорит по-французски? — крикнул полковник.

— Я, — старик с корзиной выступил вперед.

— Ты должен был бы знать, что все оружие запрещено! — рявкнул на него Рампоно, вырывая топорик.

— А что, дрова мне отгрызать зубами? — спросил старик таким тоном, что среди слышавших это солдат послышались смешки. Рампоно, испепелив старика взглядом, спросил:

— Где он прячется?

— Кто, мсье?

— Паскуалини, ваш главарь! Вождь повстанцев!

— А почему он должен быть здесь?

— Потому что мне так доложили!

— Это ошибка, мсье, здесь… да мы здесь и не знаем, как он выглядит!

— Еще посмотрим!

Два отряда прочесали все дома. Испуганные крестьяне слышали, как трещат двери, которые солдаты вышибали прикладами, как бьется на полу посуда, и только молча прижимались друг к другу. Обыск продолжался полчаса. Результат: никого и ничего! Никакого Паскуалини. А сильный отряд вооруженных до зубов повстанцев свелся к полудюжине взрослых — калек и полукалек, у которых вообще не было оружия.

Полковник был глубоко разочарован. Разочарован провалом своего роскошного маневра, которым он так гордился, и своей атаки, которую ожидало такое жалкое фиаско! Разочарован потому, что мечтал, как возьмет Паскуалини живьем, и как доставит его в Аяччо, сопровождаемый ликующим полком, и как понравится это его начальникам — как когда-то в Риме, где победитель вел за своей колесницей вождей разбитых вражеских армий!

Рампоно стиснул зубы, и, проклиная в душе идиотов из главного штаба, чья ложная информация выставила его на посмешище, приказал солдатам составить ружья в козлы.

— Вольно!

И вот солдаты отправились в лес за ранцами, потом расселись в кружок возле своих ружей, жуя свой засохший или заплесневевший паек и запивая его кислым вином. Крестьяне скрылись в домах. Отряд, который должен был отрезать путь отступающим повстанцам, был отозван наверх, в деревню. Полковник в одиночестве заперся в доме, хозяев которого выгнал куда глаза глядят: по несомненным признакам почувствовал, от такой неудачи его опять проймет жестокий понос.

Тюльпан, опершись на ранец, лежал между Гужоном-Толстяком и Альбертом Драйном, которые спали. Сам же Тюльпан разглядывал тонкую струйку дыма, поднимавшуюся из трубы одного дома — дома старика, говорившего по-французски. Черный дым поднимался из трубы прямо вверх, в голубое небо, словно стоял неподвижно. И Тюльпан, не выдержав, наконец уснул.

В полдень колонна построилась. Полковник решил дойти до Витербо. Деревушка Витербо была видна из Монербо, она словно висела на скале, вздымавшейся над долиной, куда им предстояло спуститься.

Никто не вышел из домов в Монербо, чтоб посмотреть, как французы уходят, — кроме старика с топориком. Фанфан, проходя мимо, улучил момент, когда никого не было поблизости, и в полголоса сказал:

— Когда я обыскивал ваш дом, нашел пистолет. Я его забрал. Если ещё когда надумаете держать дома заряженное оружие, прячьте его получше!

Метров через сто Фанфан обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на Монербо. Все словно вымерло. Нигде ни признака жизни, исчез даже дым из трубы в доме старика. Правда, позднее, когда колонна подошла к мосту, Фанфан увидел, как тонкий, но хорошо заметный столб черного дыма поднялся опять.

Мост в долине был перекинут через довольно быструю речку, чье звонкое журчание звучало музыкой в ушах солдат. Деревянный мост метров тридцати длиной явно остался со времен генуэзцев. Перил там не было.

По мере приближения к мосту в голове Тюльпана вертелась мысль, точнее, даже не мысль, а воспоминание: Фанфан вспомнил Алцеста Пиганьоля, своего второго отчима тех пор, когда он жил в предместье Сен-Дени. Вспомнить Алцеста Пиганьоля… столько лет он о нем вообще не вспоминал! На самом деле в памяти его вдруг всплыли рассказы Пиганьоля об индейцах, которые тому так нравились. И тут Фанфана озарило словно молнией — теперь он знал, почему вдруг вспомнил про Пиганьоля!

Тот черный дым! Дым, который то исчезал, то появлялся вновь!

— Стоять, ребята! Стоять! — заорал он на тех, кто вместе с ним шел в передовом дозоре и собирался уже взойти на мост. Потом помчался вдоль колонны назад к полковнику.

— Мсье, — запыхавшись, кричал он, — прикажите остановиться, умоляю! Не позволяйте вступать на мост!

— Что происходит, приятель? С чего вдруг?

— Мсье, вы когда-то воевали в Квебеке?

— Да, ну и что?

— Это правда, что индейцы передают вести дымовыми сигналами?

— Да, это так. И иногда это приводило к весьма неприятным неожиданностям.

— Взгляните, мсье! — Тюльпан указал в сторону Монербо.

— Я ничего не вижу!

— Да, теперь там ничего не видно, но ещё минуту назад там из одной трубы шел дым. Он трижды появлялся и трижды исчез!

— Но мы-то здесь не среди индейцев! Что ты несешь…

Слова полковника оборваны были сильнейшим взрывом — мост взлетел на воздух! Грохот разнесся по долине. С крон деревьев взлетели перепуганные птицы. В поток с треском рушились бревна. Солдаты из дозора с криком бежали назад, побросав ружья. Мост горел, в небо поднимался густой черный дым, среди холмов носилось многократное эхо взрыва.

— Погибшие есть? Раненые?

— Никого, мсье!

Полковник с офицерами пошли взглянуть на остатки моста. Да, прекрасная работа! Разнесло все!

— Длина запального шнура была рассчитана заранее, — заключил полковник после осмотра. — Не угляди Фанфан ловушку, в момент взрыва на мосту нас было бы человек пятьдесят! Вы заслужили повышения, мой милый! — заявил полковник, обернувшись к шедшему за ним Тюльпану. И спросил: — А заметили, из какого дома был дан сигнал?

— Да, мсье, — выдавил Тюльпан. О старике он сейчас думал с гневом, но и с сочувствием одновременно. Но на войне как на войне, а ведь старик желал им смерти!

— Из дома старика, который знал французский!

"— Без виселицы тут не обойдется," — с отвращением подумал Фанфан, которому такая война была не по душе — но то, что их ожидало, было ещё хуже!

Старика не нашли. Двери в его доме стояли настежь, когда колонна, форсированным шагом вернувшись назад, вновь заняла Монербо. Старик сбежал. Двухчасовое прочесывание местности тоже ни к чему не привело. Попробуйте найти человека, который здесь родился и знает все вокруг как свои пять пальцев!

Усиленный патруль, направленный к остаткам моста на поиски, тех, кто подложил взрывчатку и поджег фитиль, тоже вернулся ни с чем. Между тем солдаты вновь обыскали все дома, но на этот раз в них уже не осталось в целости ни мебели, ни одного горшка, ни одного соломенного тюфяка! Корову в хлеву закололи штыками, и девочка, доившая её в то утро, теперь отчаянно ревела, охватив коровью голову руками. Остальных жителей — двенадцать женщин, пять мужчин и троих детей — согнали перед домом "бандита" в кольцо солдат, нацеливших на них ружья.

Полковник всех подверг долгому допросу — с помощью одного сержанта итальянца по рождению, который кое-как понимал корсиканцев и которого те тоже кое-как понимали.

Никто из ничего не знал, все были не при чем. Нет, они не сообщники старика и макизаров! Кричали, клялись, плакали… Падали на колени, молясь: — Дева Мария, смилуйся над нами!

— Вы знали все! — орал полковник. — Вы покрывали бунтовщиков! Вы их снабжаете едой! Не угляди один из моих людей, сейчас у меня было бы на сотню солдат меньше! Ну ладно, — бросил наконец полковник, сам утомленный своей яростью, — теперь мы Монербо сожжем!

Это была тяжкая расплата, которой бы все и ограничилось, Если бы вдруг не разревелся младенец. Единственный младенец в Монербо, тот самый, чей плач солдаты слышали, ещё входя в деревню. Мать его, совсем молодая женщина, видимо прятавшаяся где-то в укрытии, теперь, держа его в объятиях, с безумной быстротой неслась с ним к лесу.