Вечный вопрос: можно ли этому верить?

Нет!

Почему?

«В архивах такой переписки не обнаружено, – пишет далее Л. Безыменский. – Но это ничего не значит». Очень даже значит, и расхожие ссылки на то, что документы, дескать, уничтожены, стоят немного. Можно попытаться поверить, что уничтожены оригиналы писем. Но ведь кто-то их готовил, переводил, пересылал, передавал, хранил, принимал по описи! История с секретными протоколами к пактам 1939 г., когда нашлись сначала копии, а потом и подлинники, показывает всю, мягко говоря, слабость подобной аргументации. И почему «помнил» об этом только Жуков (свидетель, замечу в скобках, весьма ненадежный), а все прочие забыли? Наконец, видимо, именно Гитлер подсказал Сталину (ТАССовский текст готовился как минимум при его непосредственном участии) такой аргумент: «Проводимые сейчас летние сборы запасных <частей> Красной армии и предстоящие маневры имеют своей целью не что иное, как обучение запасных <частей> и проверку работы железнодорожного аппарата, осуществляемые, как известно, каждый год».

Вы в это верите? Я – нет.

Последний эпизод трагической истории встреч и невстреч, о котором хочу рассказать. Рано утром 22 июня Риббентроп делал официальное заявление Деканозову о начале войны. По воспоминаниям личного переводчика посла В.М. Бережкова, произошло следующее:

«Рейхсминистр перед объявлением об этом гибельном для нацистского рейха шаге выпил, видимо, для храбрости… Лицо его пошло красными пятнами, руки дрожали. Выслушав заявление Риббентропам том, что два часа назад германские войска пересекли советскую границу, посол резко поднялся и сказал, что германские руководители совершают преступную агрессию, за которую будут жестоко наказаны. Повернувшись спиной и не прощаясь, Деканозов направился к выходу. Я последовал за ним. И тут произошло неожиданное: Риббентроп поспешил за нами, стал шепотом уверять, будто лично был против решения фюрера о войне с Россией, даже отговаривал Гитлера от этого безумия, но тот не хотел слушать. «Передайте в Москве, что я был против нападения», – донеслись до меня последние слова Риббентропа, когда, миновав коридор, я уже спускался вслед за послом с лестницы».[676]

Трудно вообразить более странное поведение министра иностранных дел страны, только что совершившей внезапное для противника, тщательно подготовленное нападение, гарантировавшее, как казалось, быстрый и бесспорный успех. Трудно представить и тем более объяснить, если исходить из обычных идеологем, как пытался сделать это сам Бережков: «Почему он так нервничал, этот фашистский головорез, который так же, как и другие гитлеровские заправилы, был яростным врагом коммунизма и относился к нашей стране и к советским людям с патологической ненавистью… Конечно он лгал, уверяя, будто отговаривал Гитлера от нападения на Советский Союз. Но все же что означали его последние слова? Тогда у нас не могло быть ответа. А теперь, вспоминая обо всем этом, начинаешь думать, что у Риббентропа в тот роковой момент… возможно шевельнулось какое-то мрачное предчувствие».[677]

Не верить свидетельству Бережкова оснований нет, равно как и нет оснований принимать его объяснение. Мы знаем, что Риббентроп сопротивлялся войне, которую считал губительной для «евразийского блока» и всей своей политики в целом. Поэтому и совершил столь странный и для этого случая, и для своего ранга поступок.

Нападение на СССР – «страшная братоубийственная война двух геополитически, духовно и метафизически близких, родственных народов, двух антиатлантистски ориентированных режимов» – стало «великой евразийской катастрофой», «надиром практической геополитики и концом Хаусхофера».[678] Говорят, 22 июня в мастерской знаменитого скульптора Арно Брекера Борман повторял фразу: «Небытие в этот июньский день одержало победу над Бытием… Все закончено. Все потеряно».[679]

Нельзя не признать, что он был прав.

А что происходило в это время на крайнем Востоке Евразии? О военных планах Японии в отношении СССР мы знаем гораздо меньше, чем о планах Германии, потому что почти ничего из ключевых документов не сохранилось. Приходится опираться на послевоенные свидетельские показания и интерпретации, а это, мягко говоря, не лучший источник. Многих авторов это не смущало, а мне вот мешает делать решительные и далеко идущие выводы.

Японский Генеральный штаб и штаб Квантунской армии работали хорошо: планы войны с северным соседом у них не только были, но регулярно обновлялись. С разведкой дело было, видимо, хуже, потому что слабости обороны Дальнего Востока под общим руководством В.К. Блюхера они себе в полной мере не представляли. Многочисленные пограничные инциденты 1933-1939 гг. частично происходили от слабой демаркации границы в пустыне, а то и вовсе от ее отсутствия, частично были разведкой боем, предпринимавшейся в основном японцами. Последней был «инцидент» на реке Халхин-Гол, спровоцированный Квантунской армией.

Было ли принято в эти годы решение о нападении на СССР? И если да, то какое?

Стратегическим решением можно считать следующий пункт «Основных принципов национальной политики», принятых Советом пяти министров 7 августа 1936 г., через год после VII Всемирного конгресса Коминтерна, который открыто объявил Японию своим врагом: «Военные приготовления в армии заключаются в увеличении расположенных в Маньчжоу-Го и Корее контингентов войск настолько, чтобы они могли противостоять вооруженным силам, которые Советский Союз может использовать на Дальнем Востоке, и в частности были бы способны в случае военных действий нанести первый удар по расположенным на Дальнем Востоке вооруженным силам Советского Союза».[680]

Политического решения принято не было. Стратегическое оставалось в силе до осени 1939 г. Тогда, потерпев поражение на Халхин-Голе и оставшись без союзников в результате пакта Молотова-Риббентропа, Япония от наступательных военных планов в отношении СССР отказалась. Логическим продолжением стал выбор «южного варианта» экспансии.[681]

Нападение Германии на Советский Союз создало принципиально новую ситуацию. 14 мая посол Татэкава поинтересовался у Молотова, что тот может сказать по поводу слухов о предстоящем конфликте с Германией. Нарком ответил, что «эти слухи не из московских источников» и что они «распространяются враждебными и недоброжелательными как для СССР, так и для Германии элементами». Посол беспокоился не зря: «Если бы вдруг произошло столкновение или война между Германией и СССР, то Советский Союз поневоле должен был бы сотрудничать с Англией и США». Молотов парировал: «Договор о нейтралитете с Японией должен сейчас содействовать улучшению отношений между Японией и Германией».[682]

Когда гром грянул, посол Сметанин немедленно поехал к Мацуока и задал ему главный вопрос – будет ли Япония соблюдать Пакт о нейтралитете? «Мацуока уклонился от прямого ответа… и тут же подчеркнул, что основой внешней политики Японии является тройственный пакт и, если настоящая <советско-германская. – В.М.> война и пакт о нейтралитете будут находиться в противоречии с этой основой и с тройственным пактом, то пакт о нейтралитете «не будет иметь силы». Но что окончательно позиция Японии выяснится после завтрашнего (25 июня) [Запись сделана 24 июня.] заседания кабинета».[683] Посол особо отметил, что беседа «проходила в сухом тоне со стороны Мацуока (не то, что было недавно)».

Японская политика, похоже, собиралась сделать крутой поворот. И говорил об этом некто иной, как Мацуока, еще недавно клявшийся Сталину и Молотову в любви и верности. Сметании ненавязчиво попросил его поступить, «как подобает деятелю, которого советский народ принимал у себя, считал и считает как сторонника улучшения дружественных отношений между СССР и Японией». 26 июня Зорге сообщал: «Мацуока сказал германскому послу Отту, что нет сомнений, что после некоторого времени Япония выступит против СССР».[684] Понятно, что в Москве царило беспокойство. 29 июня Молотов прямо спросил Татэкава о позиции Японии. «Татэкава отвечает т. Молотову, что он еше не имеет об этом сообщения от своего правительства. Если же говорить о мнении министра иностранных дел Мацуока, то он искренне и сердечно думал о создании блока держав – СССР, Япония, Германия и Италия – и всячески хотел избежать возникновения этой войны. Татэкава далее говорит, что японское правительство находится в трудном положении, так как, с одной стороны, оно имеет тройственный союз, а с другой стороны – пакт о нейтралитете с СССР». Молотов парировал с помощью аргумента, который, видимо, не пришел в голову дилетанту Сметанину: «В этом <Тройственном. – В.М.> пакте оговорено, что он не затрагивает отношений каждого из участников этого пакта с СССР. Следовательно… надо полагать, что Япония по тройственному пакту не взяла на себя каких-либо обязательств против СССР». «Затем т. Молотов выражает пожелание, чтобы Япония и СССР, как две соседние страны, считались бы как с интересами данного момента, так и с интересами будущего и не делали бы каких-либо шагов к ухудшению отношений, которые, замечает т. Молотов, за последнее время, несомненно, стали улучшаться… Татэкава целиком присоединяется к высказанному т. Молотовым мнению, чтобы обе стороны воздерживались от шагов, способных ухудшить отношения между обеими странами».[685]