Того Сигэнори стал японским послом в Москве осенью 1938 г., когда министр Угаки перед отставкой устроил очередную перетасовку козырных карт в министерстве. Однако на этот раз все оказались довольны, особенно Того, сменивший нацистскую столицу на большевистскую. В Берлине ему сильно отравлял жизнь военный атташе генерал Осима, привыкший вершить Большую Политику без оглядки на дипломатов. В Москве такого Осима не было, но было не самое легкое, мягко говоря, наследство, оставленное предыдущим послом Сигэмицу, атлантистом и русофобом, при котором разгорелся конфликт на озере Хасан. «Я выехал из Берлина в Москву 27 октября, – вспоминал Того в конце жизни в камере тюрьмы Сугамо, – чувствуя себя человеком, который, завидев первые всполохи пламени, спешит спастись от пожара».[588]

Того давно занимался советскими делами и был убежден в необходимости скорейшей нормализации двусторонних отношений. Как настоящий карьерный дипломат «старой школы», он считал главной задачей внешней политики избегать участия в новых вооруженных конфликтах, тем более что «Китайский инцидент», несмотря на несомненные успехи Квантунской армии, загнавшей Чан Кайши в далекий Чунцин, оставался «больным местом» Японии. Назначение в Москву соответствовало как настроениям, так и карьерным амбициям Того, потому что пост посла в СССР (ранее – в России) считался в японском МИД одним из самых важных и рассматривался как ступенька к креслу министра, о котором втайне мечтал, наверно, любой дипломат. Восемь министров иностранных дел – Эномото, Ниси, Мотоно, Утида, Хирота, Сигэмицу, Того, Сато – прошли через этот пост, еще два – Мацуока и Асида – служили в России на менее значительных должностях; Хирота и Асида позднее стали премьерами, а Утида исполнял его обязанности в «междуцарствие» сентября 1923 г. после смерти Като Томосабуро.

В Москве нового посла ждал старый нарком – неуклонно терявший власть, но по-прежнему жесткий, неуступчивый и многословный Литвинов, при котором отношения с Японией были испорчены до крайности. Того начал с возобновления переговоров о заключении рыболовной конвенции, более всего походивших на «сказку про белого бычка» (в данном случае лучше подходит другое разговорное выражение с тем же смыслом: «Опять за рыбу деньги!»). «Ни на одних из моих дипломатических переговоров мне не приходилось так много спорить, как в тот раз, – вспоминал Того. – Каждая беседа с Литвиновым продолжалась четыре-пять часов, и часто я сильно уставал от его пустословия. Однако как сообщила мне жена, Литвинов сказал ей, что его удивляет моя разговорчивость». Когда соглашение было подписано, Арита прислал изумленному Того специальное поздравление. Отметила это событие и японская пресса. В общем, сработал старый, до боли знакомый принцип: Коминтерн Коминтерном, а рыба рыбой.

Замена Литвинова Молотовым встревожила весь дипломатический корпус. «По всем признакам стало очевидным, что завершение переговоров столкнется с огромными трудностями… Молотов лично уделял так много внимания переговорам даже о мало-мальски важных вопросах <совсем уж неважными занимался его новый заместитель С.А. Лозовский. – В.М.>, что мне становилось неловко беспокоить столь занятого человека тривиальными делами. В то же время меня поражала его прекрасная осведомленность о них. Более того, в отличие от условий, существовавших при Литвинове, необходимости в затяжных спорах не возникало, и переговоры проходили довольно гладко». Тут, положим, Того несколько «лакирует» картину, ибо «переговорщиком» Молотов был жестким, но, по сравнению со своим предшественником, обладал если не большей свободой в принятии решений, то, по крайней мере, возможностью в случае необходимости немедленно сноситься со Сталиным и получать его ответ на тот или иной вопрос.

Заслуживает внимания замечание Того, контрастирующее с общепринятым мнением: «В отличие от Литвинова, Молотов, напротив, с готовностью шел на уступки, когда мое мнение представлялось ему правильным, что облегчало переговоры». Думаю, дело обстояло все же так: Молотов чувствовал за собой право идти на частные уступки, которого абсолютно несамостоятельный в партийно-политической иерархии Литвинов был начисто лишен, и шел на них ради достижения крупных целей. Ход его трудных и, не побоюсь этого слова, мелочных переговоров с Того о заключении нового рыболовного соглашения и уточнении границы между МНР и Маньчжоу-Го – постоянного источника напряженности в отношениях между… нет, не этими странами, а СССР и Японией – наглядно свидетельствует об этом.

Думаю, визиты в Кремль в 1939 г. прибавили японскому послу немало седых волос, особенно события на реке Халхин-Гол, известные в Японии как «Номонханский инцидент». Если Того был несомненно настроен в пользу нормализации отношений с Москвой, то о его непосредственном начальстве – министрах Арита и Номура – этого сказать нельзя. Зато за свои труды и переживания он был вознагражден отличным новогодним подарком. «Переговоры о заключении рыболовного соглашения, которые велись во второй половине 1939 года, в последний момент, наконец, увенчались успехом, и его подписание состоялось на заре 1 января. После подписания, в знак завершения переговоров, длившихся всю ночь в стенах Кремля, по приказу Молотова были поданы кое-какие hors d'oeuvres <закуски. – В.М> и напитки, и он поднял тост за улучшение советско-японских отношений, в котором также выразил благодарность за мои усилия. В ответ поднял бокал и я, сказав о знаменательности того факта, что первый день 1940 года, который станет памятным для всего мира, я встречаю в Кремле». Когда надо, советские вожди работали без выходных и праздников. Непосредственно перед подписанием – в новогоднюю ночь – рыболовного соглашения Молотов принимал участие в беседе Сталина, Микояна и Тевосяна с германской делегацией, включавшей уже хорошо известных нам Риттера, Шуленбурга, Шнурре и Хильгера.

В наступившем 1940 г. Того продолжал общаться с Молотовым и Лозовским, хотя был несравненно более редким гостем, нежели германский посол. Первая половина года ушла на решение рутинных вопросов, которым нарком позволял себе не отягощаться, и посол вполне понимал это. Арита, вновь занявший пост главы внешнеполитического ведомства в кабинете адмирала Енаи, к какой-либо активизации отношений не стремился. Вот послу и приходилось разбираться с «вечными» рыболовными и пограничными вопросами, а также претензиями судостроительной фирмы «Мацуо Докиярд» к советскому торгпредству (дело было уже в суде), которым посвящены многие страницы протоколов его московских бесед. Стороны уверяли друг друга, что идут на максимально возможные уступки, и требовали ответных уступок. Молотова это сердило, и 23 мая он заявил послу: «Создается впечатление, что японская сторона ищет этих мелких разногласий, которые, возможно, нужны ей как козырь для своих взаимоотношений с Америкой».[589] Впрочем, тут он едва ли был прав. В отношении пограничных вопросов Того был связан позицией армии, которая готова была видеть национальную измену в «уступке» каждого квадратного метра даже после поражения на Халхин-Голе. Наконец, торг, похоже, надоел обеим сторонам. 9 июня Молотов и Того подписали соглашение об уточнении границы между МНР и Маньчжоу-Го, дипломатично оговорив в преамбуле, что правительства самих граничащих стран с ним согласны. Однако в тот же день нарком встретился с гоминьдановским послом Шао Лицзы, который «особенно благодарил тов. Молотова за ту помощь, которую СССР оказывает Китаю в борьбе с Японией».[590] До подлинного взаимопонимания между Москвой и Токио было еще очень далеко.

Именно в таком контексте надлежит понимать важное место из доклада Молотова на шестой сессии Верховного Совета СССР 29 марта, посвященного в основном «зимней войне»: «В наших отношениях с Японией мы не без известных трудностей, но все же разрешили некоторые вопросы <рыболовное соглашение, выплата последнего взноса за КВЖД и т.д. – В.М.> … В Японии должны, наконец, понять, что Советский Союз ни в каком случае не допустит нарушения его интересов. (Продолжительные аплодисменты.) Только при таком понимании советско-японских отношений они могут развиваться удовлетворительно.