С одной стороны, она должна была сыграть на руку американским «изоляционистам»: более девяноста процентов населения США были против участия их страны в любой войне за пределами Американского континента. Рузвельт, как Вудро Вильсон в 1916 г., был переизбран на пост президента осенью 1940 г. именно под лозунгами неучастия в войне. «Тотальному политику» надо было как-то совместить решение вступить в непопулярную войну (то, что такое решение было принято, ныне уже совершенно очевидно) с желанием победить на выборах. Так появились знаменитые слова, придуманные в ближайшем окружении Рузвельта (Г. Гопкинс, Р. Шервуд и С. Розенман) и произнесенные в Бостоне в ходе предвыборной кампании: «Обращаясь к вам, матери и отцы, заверяю вас. Я уже говорил это раньше, но скажу снова, снова и снова: Ваши дети не будут посланы ни на какие иностранные войны». Дж. Кроукер заметил, что употребленное президентом выражение «foreign wars» было понято абсолютным большинством американцев как «войны за границей», но его можно истолковать и как «чужие (посторонние) войны». «В такой интерпретации ни одна война не может быть чужой, где бы она ни шла, если Соединенные Штаты имеют к ней отношение. Таким образом, важнейший вопрос, вступит ли страна в войну сама или нападение на нее будет спровоцировано, был полностью обойден. Сообразительные словоплеты из президентского вагона знали, что на самом деле он ничего не пообещал».[550]
С другой стороны, на фоне успешного развертывания военных действий против Великобритании, подобная декларация могла подтолкнуть если не народное (кто собирался спрашивать у народа?!), то верхушечное недовольство политикой Черчилля, который никак не мог выиграть войну, начатую Чемберленом, и в то же время упорно отвергал все германские мирные предложения. Лозунг «Мир сейчас!» («Peace now!») потерял еще не всю привлекательность, хотя его сторонников вроде Мосли или Рэмси Черчилль, придя к власти, поспешил упрятать в тюрьму без суда и следствия.[551] Пацифистски настроенный лорд Тэвисток еще в январе пытался связаться с Берлином через германскую миссию в Дублине (с первого до последнего дня войны в Европе Ирландия оставалась нейтральной), но после того, как информация попала в прессу, обе стороны поспешили дезавуировать эти инициативы. С призывом к миру неожиданно выступил престарелый Ллойд Джордж, которого некоторые рассматривали даже как альтернативу Черчиллю на посту главы правительства. Однако «британский бульдог» был непреклонен. 3 июля Майский, один из последних столпов атлантизма в НКИД, телеграфировал в Москву о встрече с «железным Уинстоном»: «Он категорически и со всей решительностью опроверг слухи о возможности мирных переговоров. Если в Англии даже есть отдельные лица или группы, носящиеся с мыслью о гнилом компромиссе с Германией (я перед тем задал вопрос Черчиллю, нет ли в стране таких лиц и групп), то правительство и парламент по этому пути не пойдут. Правительство совершенно единодушно в решимости вести войну до конца. Судьба Парижа не может постигнуть Лондон. Лондон будет защищаться всеми средствами, имеющимися в распоряжении правительства и населения. И то же самое будет со всяким другим городом, со всякой другой местностью на Британских островах».[552] В таком же духе выдержаны и все прочие телеграммы Майского. Силы, стремившиеся вбить клин в формирующийся «континентальный блок», едва ли могли мечтать о лучшем союзнике.
Всерьез о высадке десанта на Британские острова Гитлер не думал, и Черчилль из сообщений разведки об этом знал. Однако предпочитал не делиться информацией даже с ближайшим окружением, поэтому многие его сограждане такой возможности не исключали. Еще бы! У ног Гитлера лежала вся Европа, включая рухнувшую, подобно карточному домику, Францию, за его спиной стоял как минимум благожелательно-нейтральный Советский Союз, а потенциально дружественные Британии Соединенные Штаты находились далеко за океаном, причем во власти если не изоляционистских, то как минимум антиинтервенционистских настроений. Положение Великобритании было несравнимо с тем, в каком оказалась Франция на рубеже весны и лета 1940 г., но и Черчиллю могли напомнить фразу, которую Гастон Бержери (в прошлом – зять большевистского наркома Красина, в недалеком будущем петэновский посол в Москве) бросил тогда по адресу Даладье и Рейно: «Люди, которые не смогли ни избежать войны, ни подготовиться к ней, теперь не способны ни остановить, ни выиграть ее».[553] В письме Сталину Риббентроп намекнул на возможность такого поворота событий, когда не слишком удачливого, но неуступчивого Черчилля отправят в отставку (может, и в Тауэр), а новый кабинет примет германский мир. Объективно оценить реальность подобной перспективы автор не берется, но такого побочного эффекта от декларации – напомню, уже не трех, а четырех держав, включая СССР! – вполне можно было ожидать. По крайней мере, левый лейборист Криппс, направленный Черчиллем со специальной миссией в Москву в то же самое время, 9 ноября говорил на обеде у американского посла Штейнгардта, что «если за визитом Молотова последует возрастающее сотрудничество Москвы с Берлином, то нельзя исключать, что влиятельные круги в Великобритании могут начать оказывать давление в пользу сепаратного мира с Германией на антисоветской основе».[554]
Короче говоря, Молотов ехал в Берлин подготовленным к конкретным разговорам, что, повторяю, однозначно свидетельствует о серьезности намерений Москвы. В противном случае его совершенно секретные записи, сделанные для себя и только для себя, а не «для истории», были бы совершенно иными. Как показал визит, запросы Сталина превышали степень компромисса, на который был готов Гитлер, но советский вождь мог сознательно завысить цену, чтобы иметь возможность красиво «уступить» в критический момент. «Сталин и Молотов, – пишет Безыменский, – считали себя диктующими правила игры, какими они были в августе-сентябре 1939 г. И это был их решающий просчет».[555] Однако полностью принять это категорическое утверждение нельзя: документы показывают, что именно Гитлер был не готов к трудному диалогу (а какой диалог с большевиками, да еще в таких условиях, мог быть легким!). Он рассчитывал на действие принципа «все или ничего!» Чем обернулось итоговое «ничего», слишком хорошо известно…
Готовились к визиту и в «Новой Европе». 4 ноября Риббентроп встретился с Чиано, чтобы «сверить часы». Вот интересующая нас часть их беседы в записи итальянского министра:
«Первоочередной проблемой, как по времени, так и по важности, являются отношения России с Осью и с Японией. Хотя работа в этом направлении только началась, г-н фон Риббентроп считает возможным вести переговоры о соглашении между державами Тройственного пакта и Россией после визита Молотова в Берлин, который состоится 11 числа этого месяца. Во время переговоров он <Риббентроп – В.М> будет находиться в тесном контакте с итальянским и японским правительствами. Поскольку возможность достижения военного соглашения с Россией исключена <?! – В.М.>, Риббентроп считает, что политический и экономический договор должен быть основан прежде всего на взаимном признании территориальной ситуации <т.е. сфер влияния. – В.М.>, на обязательствах каждой из сторон ни в коем случае не оказывать помощи врагам другой и, наконец, на положении о широкомасштабном сотрудничестве и дружбе. К договору должны быть приложены два секретных протокола… <далее излагается проект, который будет подробно рассмотрен ниже. – Я.М> …Что касается итальянско-русских отношений, Риббентроп признал желательность некоей акции, направленной на то, чтобы сделать их более сердечными, но в ожидании заключения пакта четырех держав попросил нас пока отложить какие-либо шаги в сторону двустороннего соглашения… По его мнению, если не произойдет ничего нового, Московский пакт <вот уже и название появилось! – В.М> может быть заключен в течение несколько недель».[556]
