молодого Ульянова. Люди в синем здесь были, но держались особнячком, ближе к танкам.

Играло какое-то подобие музыки. Один старичок к допотопному проигрывателю приставил

мегафон, получилось что-то типа динамика. Скрипящая и хрипящая мелодия звучала

препротивно.

— Девушка, что вы там записываете?! — подскочил ко мне бойкий пенсионер в серой

фуфайке.

— Вы не волнуйтесь, я из газеты, — как можно мягче произнесла я.

— Какой? — он нахмурил брови.

— MediaPost, — сказала я внятно, с улыбкой и даже с нежностью.

— Ну, ладно, пишите, — помолчав несколько секунд, позволил дед.

Его снисходительность меня растрогала. Писать на самом деле было нечего. Кроме

ощущений. Но их я не записываю. Несколько пожилых женщин, закутанных в платки, стояли

кружком и оживленно беседовали, размахивая руками.

Я подошла ближе. Проникаться.

— А помните?!

Эта фраза звучала то от одной, то от другой старушки. По очереди они вспоминали, как

были молоды, красивы и счастливы.

И мне кажется (забросайте меня камнями, если я не права), это «а помните» не зависит от

режимов, власти и идеологии. Даже несмотря на то, что в промежутках между

воспоминаниями бабульки крыли «демократов» на чем свет стоит, потому что сейчас все не

так и все намного хуже.

— Помните тот магазин, ну, в котором сейчас мебель продают!? У-у-у, какие там были

торты!!!

— А сейчас разве торты?!? Тьфу!

— О-о-о-ой, Марья Осиповна! Давно вас не было! Как поживаете?!

В отличие от бабушек, чьи разговоры напоминали собрание клуба по интересам, дедушки

были немного агрессивнее. О тортах не вспоминали, говорили о заводах, танках, самолетах, миллионах рабочих мест и бесплатных квартирах. Говорили о советской власти. Говорили о

войне. Когда старики вспоминают войну, мне хочется плакать. Не то чтобы возражать или

комментировать, а вопросы уточняющие задавать неудобно. Несмотря на ворох прочитанной

литературы о «правде той войны». Может, это и глупое благоговение, но по-другому не могу.

Не умею.

Я замерзла окончательно. У меня промокли ноги и окоченели пальцы. Состояние выдавал

цвет носа, ко мне подошла бабушка с какими-то листовками в руках. Я потянулась к бумажке

автоматически, чтобы не обидеть.

— Замерзла, деточка? Иди домой, грейся. Хотя как сейчас дома согреешься? Батареи ж еле

топят. Ох-ох-ох, вот когда я была такая, как ты, ТАК топили. Прикоснуться нельзя было к

батарее, кипяток!

Я побрела к автобусу. Буду проникаться на ходу, пешком не могу больше. Автобус

покатился по тому же маршруту в обратную сторону: «Ломбард — вождь». Я думала, батареи-

кипяток — это хорошо, а то, что люди жили по 10 человек в одной квартире (нельзя было ни

купить, ни снять жилье) — плохо. Вкусные торты — хорошо, километровые очереди за ними

— плохо. Танки по тысяче в день — хорошо, а то, что это были не стиральные машины —

плохо. Хорошая игра, в нее можно играть бесконечно. Я приехала в редакцию, громко стуча

зубами.

— Ты на площадь идешь? — коллеги засобирались на улицу.

— Я только что оттуда.

— Ты что?! Все только начинается!

Вечером на площади Свободы (какая ирония — называть главную площадь именно так) собралось несколько тысяч человек. Красные, желтые, синие, зеленые флаги стягивались из

разных концов города. Грузовик, микрофон, музыка. «С чего начинается Родина» в

профессиональных динамиках. Транспаранты, лозунги, пенсионеры с гвоздиками, молодежь в

буденновках, у молодых мужчин алые знамена на добротных древках. Началась политика. Те, что в синем, окружили тех, что в черном, и заглушали их двадцатиголосное «Геть-ганьба!»

спинами.

Другие «безыдейные», те, что по работе, суетились с блокнотами и камерами, выискивая

место получше — между красными и желтыми флагами, там, где вероятнее всего могла

получиться «сенсация». Не надо думать, что журналисты людей не любят. Любят. Просто

митинг — пресно, митинг с рукоприкладством — сенсация.

«Есть у революции начало…» — начитывали коллеги стендапы на фоне развивающихся

флагов.

Я позвонила папе, спросить, как его здоровье, и, безыдейная и замерзшая, побрела домой.

Нет у революции конца.

P. S. По дороге домой я купила заварное пирожное. Фу. Какая гадость, должна я вам

сказать…

Еженедельник «MediaPost» № 22 от 23 ноября 2006 г., колонка  «Невыдуманная история»

МАМА, Я ГЕЙ

Он сказал это в реанимации. Сказал, когда пришел в себя, после неудачной (или удачной) попытки покончить с

жизнью. Она не разговаривала с сыном почти год. Год понадобился взрослой женщине, чтобы произнести такие

знакомые, почти банальные слова: «Знаешь, я подумала, главное, чтобы ты был счастлив…»

На фразу «guy as you» я наткнулась случайно в Интернете. В свои «немного за тридцать» я

«і гадки не мала», что ГЕЙ — это аббревиатура. Переводится как «такой же парень, как и ты».

Вообще, идея покопаться журналистскими щупальцами еще и ТАМ меня не то чтобы

преследовала, но периодически посещала. А тут еще праздник со странным названием «день

толерантности». Короче, не вижу повода «не».

Пятница.

— Кто пойдет со мной в гей-клуб?!

Саркастический смешок коллег игнорирую, но на всякий случай добавляю:

— По работе.

— Лес рук! — как любила говаривать моя классная руководительница.

Юлька робко пытается задавать уточняющие вопросы:

— А где? А как? А безопасно?

— Я пойду, — твердо заявляет Маша Малевская — смелая женщина. И Юлька, поколебавшись, тоже записывается.

Возле входа в клуб очередь за входными билетами. «Командировочных» у нас нет, поэтому

вопрос актуальный.

— Скажите, сколько стоит вход?

— Для женщин сорок гривен.

— Ого! Сколько же тогда мужчинам? — сокрушаемся мы, дети современной гендерной

политики.

— Двадцать, — отвечают нам в окошке, и мы замолкаем. То ли перевариваем смысл, то ли

оцениваем свои возможности, а может, и то, и другое.

В сторонке от входа беседуют двое мужчин с разноцветными воздушными шарами.

— Смотрите, они целуются! — шепчет Юлька и неприлично смотрит на них в упор.

Фраза «Здравствуйте, мы из газеты» радует своим идиотизмом — «а шо делать?», вариантов нет. Подходим:

— Мы долго думали, как подойти, но решили сказать правду. В общем, мы журналисты, хотели бы написать статью в газету. О геях. Гей — это не обидное слово? Ищем героев, вот, смотрим, вы с шариками, может, посоветуете что-нибудь?

Все это я выпаливаю на одном дыхании, ощущая абсурдность произносимого почти

физически. Странно, но «тремя дурами» нас никто не называет. Мы входим в клуб.

Виктору — двадцать семь, Андрею — девятнадцать. Шарики — потому что дата. Год и

месяц — вместе. Я оставляю девчонок в зале и захожу в гримерку. Виктор готовится к

выступлению, он певец. Три стула, пепельница и зеркало. Передо мной двое мужчин.

Молодые. Симпатичные. Приятные. Никакой косметики и платьев. Шутят, даже

прикалываются. Обычные ребята. Только за руки держатся. Первый вопрос, который хочется

задать: «Скажите, а мама знает, чем вы тут занимаетесь?» Шутка.

Не надо обвинять меня в сопливо-слезности, в смысле драматизме или даже трагизме. Еще

больше не хочу быть уличенной в тайном замысле популяризировать гей-культуру и все такое.

Просто я под впечатлением. А это значит, что кнопка «delete» не работает. Пишу, как

чувствую.

— Я класса до десятого не думал ни о чем таком, — признается Виктор. — У меня девушка

была. А потом я влюбился…

Он влюбился в одноклассника. В крепкого, спортивного мальчишку. Тот был таким, каким

Витя хотел видеть себя. Мучился от неразделенной любви, как любой подросток в 16 лет.