– Пан грабаж, – сказала Юзефа.

– Зови, – обрадовался Шимен.

Стуча деревяшкой, могильщик поднялся по деревянной лестнице в детскую. Шимен перестал играть на гармошке, предложил Иосифу стул, но одноногий не решился сесть, стоял на пороге и комкал шапку.

– Все улажено, – радостно сказал могильщик. – С сегодняшнего дня я твой опекун. Теперь, Даниил, тебя в приют не запрячут. Выздоравливай.

Он повернулся и зашагал к двери.

– Погодите, – задержал его Шимен. – В гости на одну минуту не приходят.

– Некогда. Банщик Цалэ умер.

– Скажите, пожалуйста, – осмелел Шимен, – мою бабушку вы закопали?

– Я.

– И дедушку?

– Я, – не без гордости сказал могильщик.

– Вы все местечко зароете?

– Я хороню только евреев.

– А почему?

– Для других есть католическое кладбище.

– На католическом лучше, – заявил Шимен. – Деревьев больше. И надгробия красивее. С ангелочками и крестами. После смерти я попрошу у папы, чтобы меня там похоронили, – сказал он и засмеялся. – А ты, Даниил, на каком кладбище хочешь лежать?

– А я вообще не умру.

– Глупости, – заспорил Шимен. – Никто не живет вечно. Не правда ли? – попытался он найти заступника в госте.

– Правда, – пробормотал мой опекун.

– А я не умру. Я стану птицей.

– Так не бывает, – отрезал сын доктора. – Не правда ли? – снова обратился он за поддержкой к Иосифу.

– Почему не бывает? – вспомнил о своих опекунских обязанностях Иосиф. – В жизни всякое бывает. Если Господу угодно, человек может стать и змеей, и птицей.

– Глупости, – засуетился Шимен. – Никакого Господа нет. Спросите у моего папы.

– Меня покойник ждет, – сказал могильщик и, подмигнув мне, вышел из комнаты.

А Шимен никак не мог успокоиться. Он во что бы то ни стало хотел доказать мне свою правоту, ерзал в постели, долго не засыпал, и его возня, видать, напугала доктора. Иохельсон поднялся наверх, подошел к кровати сына и спросил:

– Вы почему до сих пор не спите?

– Ты только послушай, папа, что Даниил говорит, – пожаловался на меня Шимен.

– А что он говорит? – Доктор сунул Шимену под мышку градусник. – Плохие слова?

– Нет. Он говорит, будто не умрет и станет птицей. Человек ведь не может стать птицей. Ведь не может, папа?

– Практически не может, – произнес Иохельсон. – Глотать не больно?

Шимен сделал несколько безвкусных глотков и ответил:

– Не больно.

– Лучше, дети, подумайте, кем вы станете при жизни. – Иохельсон вынул градусник, поднес его к свету, посмотрел и продолжал: – Температура у тебя нормальная. Спи.

Когда за доктором захлопнулись двери, Шимен прошептал:

– Слышал?

– Температура у тебя нормальная.

– Да я не про температуру, а про птицу…

– Все равно стану. – Я и не думал сдаваться. – Ты будешь, Шимен, лежать на католическом кладбище, а я взмою над тобой и зальюсь жаворонком.

– Глупости.

Мне снилось, будто я на самом деле стал птицей, будто парю в безоблачном небе над базаром и лавкой, над синагогой и кладбищем, местечковые мальчишки палят в меня из рогатки, а дылда Пейсах, ученик балагулы Цодика, кричит: «Даниил!.. Не задавайся! Не то мы тебе сейчас покажем. Куда летишь, дурак?»

Но я взмываю все выше и выше, к самому солнцу, оно обжигает мои крылья, но они не горят, только отливают черным праздничным блеском, как сапоги господина офицера, и вот уже я рею над райскими кущами, и кущи эти так похожи на сад доктора Иохельсона, только яблони повыше, и свисают с них не антоновки, не ранеты, а золотые слитки, и стая ангелов кружит над ними, и садится на ветки, и я сажусь, и ангелы заводят со мной разговор на своем небесном языке о разных разностях, расспрашивают, кто я такой и откуда, и я рассказываю им про тюрьму и богадельню, про моего первого учителя господина Дамского и опекуна могильщика, про доктора Иохельсона и его сына Шимена, который не верит, что человек может стать птицей, и ангелы слушают, раскрыв свои непорочные рты, и диву даются, а один даже начинает всхлипывать, и слезы его, как капли дождя, падают вниз, на далекую землю, которую я никогда больше не увижу.

После того как доктор Иохельсон разрешил мне встать с кровати, я почувствовал себя в детской, как в тюрьме. Стоило только Шимену уйти в школу, как Юзефа запирала на ключ комнату, чтобы мне, не дай Бог, не вздумалось бегать по дому и тревожить покой докторши. Докторша была женщина молчаливая, неприветливая, почти не выходила из дому, сидела в гостиной, читала книжки или играла на пианино. Пианино я никогда в жизни не видел, и, когда Шимен показал мне его, я ужасно удивился, как будто увидел чудо. Куда до него скрипке, кларнету или даже барабану! Но пианино – чудо для одного человека, его на свадьбу не прихватишь, во дворе на нем не сыграешь, а кларнет и скрипка – чудо для всех.

Я подходил к окну детской, смотрел на ожившие яблони, на костельные часы, показывавшие все годы одно и то же время, следил за весенними облаками, спешившими Бог весть куда, и думал о том, что делать, когда выздоровлю.

И тут мне в голову пришла замечательная мысль. А что, если попроситься в ученики к свадебному музыканту Лейзеру? Лейзер не откажет, надо только достать скрипку или кларнет. С дудочкой, сделанной из бересты, к нему не явишься, прогонит.

– Послушай, Шимен, – сказал я, когда сын доктора пришел из школы, – у тебя есть скрипка?

– Есть. А что?

– Ты играешь на ней?

– Нет.

– Тогда продай.

– А у тебя нет денег.

– А я достану.

– А зачем тебе скрипка?

– Нужна.

– Сперва скажи – зачем?

– Хочу пойти в ученики к свадебному музыканту Лейзеру. Без скрипки он меня не возьмет.

– Не могу. Мама рассердится.

Каково же было мое удивление, когда назавтра пришла Юзефа и, вытирая о подол свои короткопалые, не знающие усталости руки, сказала:

– Пана зовет хозяйка.

Я спустился в гостиную, и сердце у меня заколотилось, как костельный колокол – на все местечко. В гостиной никого не было. Я стоял у софы и разглядывал снимки на стенах. На самой большой фотографии был снят старик в ермолке, видать отец докторши. Пышная борода украшала его лицо, и казалось, вот-вот, как зелень из-под земли, пробьется из-под стекла рамки.

– Шимен рассказал мне о твоей просьбе, – услышал я женский голос и обернулся. Докторша стояла в дверях, и ее неприветливое лицо светилось тусклой улыбкой.

Колокол вдруг замолк, и в сердце стало тихо и пусто.

– У тебя есть слух? – спросила жена Иохельсона и села за пианино.

– Слух у меня есть. Слух мне не нужен, – пробормотал я, глядя ей в спину.

– Проверим, – сказала докторша и добавила: – Повторяй за мной! – Докторша ударила по клавишам. Так ударяет крылом по воде потревоженная дикая утка. – До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до… Повторяй за мной! – До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до…

Я не понимал, зачем ей понадобилось, чтобы я передразнивал пианино, но я разевал рот и, задыхаясь от старательности и ожидания, выводил:

– До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до…

– Еще раз. Не спеши.

– До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до.

Борода старика пробилась из-под стекла рамки и запрудила половину стены. А может, у меня от напряжения просто рябило в глазах или луч солнца переливался на стекле и разбрызгивал во все стороны жесткие, с проседью волосы…

– Недурно, – сказала докторша. Видно, ей наскучило одной в доме и она решила развлечься. Скрипку мне все равно никто не продаст. Она, наверно, куплена стариком для его единственного внука Шимена и плачены за нее большие деньги.

– Слух у тебя есть. – Докторша улыбнулась той же тусклой улыбкой. – Будет у тебя и скрипка.

Мне почудилось, будто старик на снимке навострил свои большие уши и поморщился.

– Может, ты со временем станешь вторым Хейфецем…

– Кем? – Я не знал ни первого Хейфеца, ни второго, ни десятого.

– Хейфецем. Великим музыкантом, – пояснила жена Иохельсона.

– А как же Шимен?

– Шимен останется Иохельсоном. – Улыбка снова скользнула по ее неприветливому лицу и тут же погасла, как будто боялась света. Моя бабушка тоже улыбалась, только в темноте. При свете она ходила мрачнее тучи.