– Береги ее, – сказала докторша. – Она еще почти новая. Может, когда-нибудь приедешь в Америку и я услышу твою игру. – Она направилась к шкафу, вынула из ящика скрипку и понесла на руках, как младенца из яслей.
– Но у меня нет денег, – сказал я.
– За скрипку заплачено, – сказала докторша.
– Заплачено? – удивился я. – Неужели Иосиф?..
– Какой Иосиф?
– Мой опекун. Могильщик.
– Нет, – промолвила докторша. – За нее заплатил мой отец, – она взглянула на старика в рамке. – Грех, когда скрипка пылится.
Докторша замолкла, а я стоял и недоуменно смотрел то на нее, то на старика в рамке, не отваживаясь сделать шаг. Мне казалось, будто жена Иохельсона закричит: «Держите вора!», прибежит Юзефа, заломит мне руки, отнимет скрипку, свяжет бельевой веревкой, крикнет нашего местечкового полицейского, и тогда уж мне приюта не миновать.
– Иди, – сказала докторша.
Я поклонился низко, как бабушка кланялась раввину, когда принимала у него из рук плату за гуся.
– Ну, вот, – сказала мать Шимена, – кланяться ты уже умеешь. Остается только научиться играть.
– Лейзер меня научит.
– Лейзер играл как Бог, – сказала докторша. – Его скрипка источала мед. Но пальцы его засохли, как ветки. Я слышала, будто он сечет их хворостиной.
– Сечет пальцы?
– Сечет и приговаривает: «Я вас заставлю, лодыри, работать. Заставлю». В прошлом году он приходил к нам и показывал их доктору. Иди, и да поможет тебе Бог.
Свадебный музыкант Лейзер нагнулся, опустил седую голову в ведро и, как усталая лошадь, стал прихлебывать студеную колодезную воду.
Я подождал, пока он напьется, и сказал:
– Здравствуйте.
Лейзер не ответил. Он даже не повернулся в мою сторону, вытер о рукав мокрые губы и неторопливо зашагал к избе.
– Здравствуйте, – снова сказал я, и снова Лейзер ничего не ответил.
Я последовал за ним, вошел через распахнутые двери в избу и остановился на пороге, как нищий.
– Если тебе, кроме «здравствуйте», нечего сказать, то до свиданья, – проворчал Лейзер.
– Я пришел, чтобы вы меня научили… – пролопотал я, сжимая под мышкой подаренную скрипку.
– Чему научили? – спросил Лейзер.
– Играть на скрипке, – выпалил я.
– Скажи пожалуйста! – Лейзер сел за стол и стал жевать черствую краюху хлеба. – Играть на скрипке?
– Я согласен играть даром, – объяснил я.
– Скажи пожалуйста! Согласен играть даром? – Лейзер похрустел краюхой и покосился на футляр. – Да ты всю жизнь, голубчик, проживешь даром… Как я… Как твоя бабушка, царствие ей небесное… Как весь род людской.
Мне не было никакого дела до всего людского рода, но я не стал спорить с Лейзером и злить его. Он, видно, и так был в дурном расположении духа.
– Надо было попроситься в ученики раньше, – сказал Лейзер. – Лет эдак двадцать назад.
– Но меня тогда еще на свете не было.
– Зато был я, – сказал Лейзер. – И все учителя были живы. – Он положил на стол руки и посмотрел на свои пальцы. – А теперь они, голубчик, почили в бозе.
– Кто?
– Мои пальцы. Все десять учителей.
В избе стало тихо. Только слышно было, как хрустит под желтыми зубами Лейзера краюха, и хруст ее во мне отзывался непонятным страхом и болью.
– А ну-ка, покажи мне свою бандуру.
Я протянул Лейзеру футляр. Он вынул скрипку, осмотрел ее и бросил:
– Доктор подарил?
– Докторша.
– Я у них на свадьбе играл, – вспомнил Лейзер. – Старик Левин, отец невесты, одолжил мне на вечер свою скрипку.
– Выходит, она старая?
– Скрипки, голубчик, не люди. Скрипки не стареют. Вот говорят, где-то в Германии или в Австрии есть такая, которой три с половиной тысячи лет, а звук у нее, что твой мед.
– Неужели? – усомнился я.
– Говорят, будто сам царь Соломон вместе со своими женами ее слушал. А еще говорят, будто первым скрипачом у него был старец слепец с молодыми, как у юноши, пальцами, и слухом горлицы. Господь Бог даровал его рукам и ушам вечную молодость, а все остальные члены состарил. Никто с ним не мог сравниться ни в Иудее, ни в Египте. Когда вороны, предвестницы зла, пролетали над ним, они сгорали в воздухе и пепел их носился над шатрами.
– А отчего они, реб Лейзер, сгорали?
– От его игры. Она испепеляла зло, ибо была сильной и жаркой как пламень… Жаль, голубчик, но ты пришел ко мне после похорон…
– Чьих похорон?
– Я же сказал: моих пальцев. Разве ты не слышал, что у каждой вещи на свете есть свое кладбище?
– Не слышал.
– А еще собираешься стать свадебным музыкантом. Музыканты, голубчик, хоронят свои пальцы в карманах или в волосах на затылке.
– Но ваши пальцы, реб Лейзер, живы.
– Нет, нет… На их похоронах было столько народу, сколько на других никогда не будет. Со всей Литвы – да что там Литвы! – со всей Польши и даже Германии пришли женихи и невесты, тещи и тести, свекры и свекрови, сваты и сватьи, твоя бабушка и дедушка тоже были. Я ведь и на их свадьбе играл. Раввины произносили по моим пальцам поминальную молитву, и слезы текли у них из праведных глаз. Я, наверно, кажусь тебе сумасшедшим? – просипел Лейзер, и я отвел в сторону взгляд, потому что мог себя и впрямь выдать. – Я не могу научить тебя играть. Ты сам научишься. Меня тоже никто не учил. Я взял однажды скрипку, приставил ее к плечу и заиграл. Может, Господь Бог смилостивится, и ты станешь таким, как тот слепец, и все евреи будут наперебой приглашать тебя на свои веселья, и даже цари вместе с женами…
Я уже почти не сомневался, что свадебный музыкант Лейзер то ли от старости, то ли от одиночества повредился в рассудке. Шутка сказать – прожить всю жизнь бобылем, без жены, без детей, и даже кошки.
– Я могу тебя научить только тому, чего музыкант не должен делать, – продолжал Лейзер.
– А чего он не должен делать?
– Во-первых, не должен завидовать другому. Разве деревья завидуют друг другу? Каждое растет и шелестит своими листьями. А чей шелест более приятен Господу, не их забота.
Голос его звучал устало, как будто Лейзер говорил не мне, а кому-то другому, невидимому, единственно близкому, давно привыкшему к его мудреным речам, одиночеству и причудам. Я слушал Лейзера безропотно, как стены его избы, как старинный приземистый комод, как черствая краюха хлеба на столе, не смея его перебивать и едва дыша своими только что оправившимися от воспаления легкими.
– Во-вторых, – Лейзер хрустнул пальцами, – музыкант не должен делить любовь между музыкой и женщиной, ибо обе они ревнивицы и на половину не согласны. И в-третьих, тот, кто играет, не может быть пьяницей. Моль ест платье, а брага – душу. Плохо, очень плохо, когда скрипка плачет пьяными слезами. Ты меня понял, голубчик?
– Понял, – сказал я неуверенно. – У меня не будет женщины.
– Не зарекайся, – пробормотал Лейзер.
– И пьяницей я не буду.
– Может быть, может быть… – Лейзер встал, подошел к комоду и сказал: – Иди сюда. Я покажу тебе свою скрипку.
Я приблизился, и свадебный музыкант Лейзер открыл скрипучую дверцу комода.
– Я держу ее взаперти, – объяснил Лейзер. – Если ты догадаешься – почему, из тебя получится славный музыкант.
– Чтоб ее не украли, – сказал я.
– Нет, нет. У меня уже никто ничего не может украсть.
Скрипка лежала на дне ящика, как в гробу, без футляра, с туго натянутыми струнами. Тут же покоился смычок, легкий, почти невесомый, который Лейзер брал двумя пальцами и заставлял летать над скрипкой, над чужим весельем и над крышами.
– Не можешь угадать? – подстегнул меня Лейзер.
– Не могу, – признался я.
– Я запираю ее, чтобы она не сбежала.
– Куда?
– На чью-нибудь свадьбу. У нее ведь еще столько сил! Я вижу, ты мне не веришь. Где это слыхано, чтобы скрипка сбежала! Ведь она не кошка, не собака, не жена.
– Не собака, – повторил я.
– Однажды она уже пыталась улепетнуть, но я был начеку и поймал ее. Вон там, за порогом… Было тихо, светила луна. Где-то стонал кларнет, ухал барабан. Она услышала и пустилась из хаты. С тех пор я ее и запираю. Но когда-нибудь моя скрипка все равно меня перехитрит. Перехитришь меня, голубушка? – обратился Лейзер к скрипке. – Не отвечает. Видно, тебя стесняется. Не стесняйся, голубушка. Этот сорванец хочет стать свадебным музыкантом. Скажи ему всю правду, без утайки.
