– Выздоровеет Даниил, он тебе любого кота поймает, – не обиделся на могильщика дед.

– Некогда мне их ловить, – сказал я. – Мы с бабушкой в город едем.

– В город?

– В тюрьму.

Я хотел, чтоб об этом знал весь свет. Сейчас для меня на земле не существовало более прекрасного места, чем город, чем тюрьма, где неизвестно за какие грехи сидит мой отец. Пусть могильщик попросит Пранаса или Ниссона. Они ему поймают самую лучшую кошку.

– Сколько твоему арестанту осталось? – спросил он у деда.

– Еще три года.

– Десять лет… Подумать только, – почти с гордостью произнес могильщик. – Как настоящий убийца.

– Отец – убийца? Кого он убил? Кого? – вцепился я в рукав деду.

– Кого он убил? – протянул дед, как бы советуясь с могильщиком. – Твою мать… Меня… Бабушку…

– Неправда! – закричал я. – Неправда! Он вас и пальцем не тронул…

И я заплакал.

– Не плачь, – сказал могильщик. – Твой отец – не убийца. Такие вот делишки.

Слезы душили меня. Я глотал их, давясь и отрыгивая. Никогда еще в мой желудок не попадала такая уйма слез – до чего же противных и соленых! Я часто слышал от бабушки, будто Господь Бог создал слезы для облегчения души. Почему же он не сделал их сладкими?

– Когда твой арестант вернется, – как ни в чем не бывало продолжал могильщик, – пришли его ко мне. Никто его после тюрьмы, кроме меня, на работу не возьмет.

– У него есть ремесло. Он неплохой портной, – заступился за сына дед.

– За десять лет он, наверно, разучился даже нитку в иголку вдевать.

– Не разучился, – проворчал я.

– По-твоему, он и в тюрьме шьет? – обратился могильщик к деду.

– А что же он там еще делает?

– Что делает? – Иосиф отстегнул деревяшку и прислонил ее к стулу. – Ест, спит и думает, как бы все изменить в мире. Хорошенькое занятие для портного! Портной может сшить брюки. Сузить. Подкоротить. Удлинить. А мир нельзя ни подкоротить, ни сузить. Он давным-давно сшит.

– Если уж ты такой умник, то ответь: почему же его тогда держат в тюрьме? – обиделся дед. – Почему на волю не отпускают? Значит, он что-то может. Значит, мир сшит не по той мерке.

– Почему на волю не отпускают? Очень просто. Раз тюрьма построена – кто-то должен в ней сидеть. Пустовать она не может.

– Живого не хоронят, невинного не сажают, – вздохнул дед. – Давай лучше про кошку… Да вот и она… Кис, кис, бездельница…

Наша кошка никогда не ловила мышей. Сам я ни разу не видел, чтобы она их выслеживала или победно носила по дому в своей острозубой розовой пасти. Вовсе не для ловли мышей держала ее бабушка. Кошка была ее единственной подругой и собеседницей. Она часами слушала старуху, хитро и льстиво поблескивая глазками, и если перебивала, то коротким и почтительным «мяу!».

Куда уж бедному деду было с ней тягаться. Бестолковый, вспыльчивый, упрямый, он суетился, кричал на бабушку, а та только еще больше злилась и обзывала его всякими обидными для часовщика и мужчины словами.

– Баба! Баба! – обрушивалась она на него, как будто сама не была бабой. – У кошки поучись!

– Не буду ластиться. Не буду мяукать, – храбро защищался дед.

Уж до чего бабушка меня любила, но и я не мог сравниться с нашей кошкой. Со мной старуха никогда не садилась вместе есть, а с кошкой и завтрак делила, и обедала, и ужинала чем Бог послал. У кошки даже было свое место за столом – она взбиралась на табурет напротив бабушки и смотрела на нее, как бабушка в молельне на раввина.

Охотиться за мышами у кошки не было никакой надобности. Чтобы размяться и совсем не разжиреть, она иногда устраивала охоту на дедовы часы. Ухватится за длинную цепочку и давай таскать по дому. Дед вскакивал и принимался гоняться за ней, как за нечистой силой.

– Брысь! – вопил дед. – Брысь! Даниил! Помоги забрать у этой бездельницы часы господина Каганаса!

Мы гонялись с ним вместе за кошкой, но я совсем не спешил забирать у нее часы господина Каганаса. Мне было весело, а дед хватался за грудь, опускался на топчан и, тяжело дыша, произносил свои любимые слова:

– Все против меня. Все против меня.

Не было года, чтобы кошка не приносила по шесть, а то и по семь котят. Бабушка складывала их в мешок и уносила на речку.

– Скоро в нашей речке котят будет больше, чем рыбы, – ворчал дед.

– А ты их прокорми! – сердилась старуха. – Ты меня не можешь прокормить.

Кошка подошла к кровати и стала ластиться ко мне. Иосиф нагнулся, хотел было поймать ее, но та оцарапала его, и он отдернул свою кривую, заскорузлую, как корень, руку.

– Ты уж, брат, не обессудь. Без старухи не могу… Погоди… Придет с базара – поговоришь… Хотя вряд ли она ее одолжит… – Дед вдруг осекся и прислушался. Его заросшие волосами уши уловили негромкие, но твердые шажки бабушки. – Вы уж лучше побеседуйте наедине, – сказал он и заковылял к себе в комнату.

– У меня что-то часы барахлят, – пытаясь отплатить старику за доброту, пробасил могильщик. – Я их тебе как-нибудь подброшу.

Одноногий собирался подбросить деду свои часы с незапамятных времен. Я слышал это и на кладбище, и на богослужении – они с дедом всегда молились рядом, и на берегу речки, и в кабаке. Но могильщик так и не подбрасывал их. По-моему, у него вообще часов не было. Он их просто придумал от жалости к деду. В самом деле, кому нужны на кладбище часы? Никому.

Бабушка вернулась с базара не одна. Из плетеной корзины выглядывали два гуся. Их длинные белые шеи тянулись вверх, как стебли.

– Что здесь делает мой бывший жених? – хмуро спросила бабушка и поставила на пол корзину.

Казалось, она спрашивала не у меня, не у Иосифа, а у гусей.

Гуси враждебно покосились на одноногого, на кошку и для острастки загоготали.

– Тебя жду, – ответил ее бывший жених. – Дело есть.

– Дело? – Бабушка никак не могла взять в толк, что ему от нее надо. – Хочешь, чтоб я тебе перину набила?

– Не хочу, – пророкотал могильщик. – На кой ляд мне, одноногому, перина?

– Замуж я уже за тебя не пойду, – усмехнулась бабушка.

– Он пришел за кошкой, – объяснил я.

– За кошкой?

– Одолжи мне на недельку свою барышню, – ласково начал могильщик. – Житья от мышей не стало.

– Кладбищенские мыши невкусные. Она не станет их есть, – сказала бабушка и глянула на гусей. Те громким гоготом ее поддержали.

– А ты что, их пробовала? – заступился за свое кладбище одноногий.

– Ты был грубияном и грубияном остался, – рассердилась бабушка. – Я потому за тебя и не пошла.

– Ты бы не только пошла, ты бы побежала, если бы не она, – могильщик взял деревяшку и стал раскачивать ее на руках, как ребенка. – Баю, баюшки, баю…

…Когда-то, в далекую пору, когда могильщик еще в могильщики и не метил, когда были у него, как у всех порядочных людей, две ноги, он сватался к моей бабушке. Говорят, дело уже шло на лад, но тут, как назло, началась война и могильщика забрили в солдаты. Бабушка-невеста терпеливо ждала его, хотя от него долго не было ни слуху ни духу – как в воду канул. В местечке все считали его погибшим; родители, и те смирились с его гибелью, и даже отслужили заупокойный молебен, приняв на душу тяжкий грех, ибо, как позже выяснилось, они оплакивали живого. Только бабушка-невеста не верила в его смерть, и Господь Бог вознаградил ее за веру – вернул его живым и почти здоровым. Казалось, через месяц-другой молодые люди справят свадьбу, заживут вместе, но помешали костыли – деревяшки тогда еще у могильщика не было.

– При чем тут костыли? – заливалась слезами бабушка-невеста.

– У жениха моей дочери должны быть две ноги, – не уступала ее мать. – Все у вас должно быть поровну.

– Все у них не может быть поровну, – пытался спасти положение бабушкин отец. – Мужчина есть мужчина, женщина есть женщина.

Ничего не помогло.

Бабушка, как она сама рассказывала, долго убивалась, пока наконец ей не подсунули дедушку. Я до сих пор не понимаю, как его подсунули – через дверь ли, через окно ли, но раз бабушка говорит, значит, так оно и было.