— Что загрустила? — заглянула Померанцева в затуманенное думами Нинкино лицо. — Жалеешь, что сплетню пустить не удалось?

— Зачем ты так, Кать? — на глаза Нинки даже слезы навернулись. — Что я тебе такого сделала? Старалась всегда для вас всех, все думала — полегче бабонькам моим будет, если и я на что сгожусь. Что же, если я тягловая лошадь, так со мной и не церемониться можно? Я ж всегда все для вас, и место свое знаю. Думала, сами поймете, что я к вам с добром.

Померанцевой стало стыдно. Переборщила опять. Как вот напряг какой на пути встречается, так она с такой силой всякий раз концентрируется-сосредоточивается, что страшнее термоядерной реакции выходит. И чего, в самом деле, на бедную Нинку набросилась? Нинка мухи не обидит, смирная, приветливая, ласковая.

— Не журись, подруга. Нервы, — честно призналась она, — ты же меня знаешь: вздорная я. Но — отходчивая. Прости, если обидела. Ладно, рассказывай дальше, что еще следователь спрашивал. Из квартиры — не говорил — ничего не пропало?

Нина совсем не переносила напряжения, а потому обрадовалась, что конфликт исчерпан.

— Не говорил ничего про это. А что, пропало?

Померанцева пожала плечами.

— Спрашивал еще про компьютер, куда, мол, Алевтина компьютер дела?

— А ты что? — рассмеялась Померанцева.

— Я говорю: «Господь с вами, какой компьютер? У нее и пылесоса-то сроду не было, она вообще техники всякой боялась как огня».

— А он?

— А он: «Значит, вы никогда компьютера у нее не видели?» Я говорю: «Нет, компьютера у нее никогда не видела». На этом и распрощались.

— Ну и ладно, — задумчиво произнесла Катерина, — только я тебя очень прошу, Нин, не говори им, что я к тебе сегодня заезжала. Так-то скажи, конечно, что видела меня у Алевтины, что и у меня бывала сама, но про то, что я приходила сегодня, — не надо. Договорились?

Нина с готовностью кивнула.

— Ты Юре позвонила? — спросила Померанцева, прикрыв глаза.

— Позвонила.

Они помолчали.

— И что? — Померанцева посмотрела в испуганное Нинкино лицо.

Вопрос повис в воздухе.

Кудряшов все-таки выкроил пару часов для сна, пока его ребята собирали информацию об Алевтине Григорьевне Коляде. Ничего полезного для следствия информация эта не несла, и Кудряшов ехал сейчас в прокуратуру к Воротову, так и этак крутил факты, думая, как бы выгоднее, значительнее их преподнести.

Алевтина Григорьевна Коляда. Родом из-под Архангельска, деревенская. Любила рассказывать, что ее мать в шестнадцать лет сбежала с цыганским табором, неведомым ветром занесенным в комариные северные просторы, потом вернулась в деревню, родила дочку, бросила на руки деда с бабкой, а сама подалась в город да и сгинула. Бабка Алевтины была ворожейкой. В каждой деревне такая есть. Травки собирала, роды принимала… Она-то, дескать, и передала свои знания внучке. Да плюс еще цыганская кровь…

Непонятная, странная деталь: Алевтиной стала только при получении паспорта. До этого все ее звали Елизаветой, Лизкой. К сожалению, сельсовет не единожды горел, и посему проверить, какое имя было записано при регистрации новорожденной, не представлялось возможным.

Что бы там ни было, получила паспорт, приехала в Москву и поступила в медучилище — Алевтина Григорьевна Коляда. На стипендию, известно, не проживешь, стала подрабатывать массажисткой. Своя клиентура появилась мгновенно — руки у Алевтины были по-деревенски сильными, к тому же рассказы о бабке-ворожейке помогли: светские московские матроны считали за честь разжиться у наследницы тайных знаний травой «для цвета лица», от «сглаза», «на удачу»… В те времена еще не печатались миллионными тиражами тексты заговоров и оберегов. Алевтина же знала их множество, и слухи о ней поползли по Москве, словно змеи, искушая почтенную публику.

Алевтина жадностью не страдала, наоборот, отдать готова была последнюю рубаху: лечила, привораживала-отвораживала, снимала порчу… Денег не просила за это никогда. Дадут — хорошо, не дадут — Бог с ними, с деньгами. Но люди — существа благодарные. Не бедствовала Алевтина. Жена одного высокопоставленного чиновника, признательная за возвращение в лоно семьи мужа, устроила ей московскую прописку и крохотную комнатку в огромной коммуналке.

С тех пор прошло двадцать лет. Алевтина поменяла несколько квартир, несколько машин и несколько объектов личной жизни. Людей вокруг Коляды крутилось такое множество, что у Кудряшова от осознания объема предстоящей оперативно-розыскной работы начался спазматический кашель.

Видимо, цыганская кровь и в самом деле имела место — отношения Алевтины Коляды с людьми и с деньгами были полны неразрешимых противоречий. С одной стороны, Алевтина тратила деньги не считая, в доме у нее до последнего времени толпились приживалы и приживалки, своим возлюбленным Алевтина дарила мебельные гарнитуры и машины, причем такие, каких у самой-то не было. С другой стороны, при такой-то свободе обращения с материальными ценностями Коляда постоянно говорила о деньгах. Она любила назойливо рассказывать о несметных богатствах своих клиентов и всегда подчеркивала, что сама тратит на жизнь огромные суммы, а это и в самом деле соответствовало действительности, поскольку за то, что стоило рубль, Алевтина зачем-то платила пять. Но такое уж у Коляды было представление о роскоши. Нет, нельзя сказать, что Алевтина Григорьевна спокойно относилась к деньгам. Они были для нее очень важной частью бытия. Но не сами по себе. Вкупе с влиянием на людей, с тем, что владычили над людскими судьбами и душами.

Впрочем, все это было скорее кудряшовскими догадками, ощущениями от полученной информации. Воротову Слава намеревался передать факты. Только факты.

…Кудряшов легко вбежал на третий этаж прокуратуры, распахнул дверь кабинета Воротова и словно споткнулся — обстановочка здесь была довольно-таки натянутая.

Игорь, разъяренный, но сдерживающий себя, не выпуская из рук телефонной трубки, кивнул:

— Вот, познакомься. Еще одна ясновидящая. Лариса Павловна Верещагина, которая вдруг среди ночи поняла, что ее подругу Коляду убили, и позвонила нам в милицию. Вот так вдруг посетило ее откровение в виде знания. Правильно я объясняю, Лариса Павловна?

— Боже мой! — молодая женщина, сидевшая в уголке, подняла глаза к потолку. — Говорите что хотите. Я вам больше ничего объяснять не буду. Вы жестокий, тупой человек.

— За оскорбление ответите, — вступился за друга Кудряшов. — И вообще, гражданочка, вы здесь не на базаре: «буду — не буду». Обязаны отвечать — по закону.

Верещагина смерила Кудряшова таким взором, будто он объявил себя сейчас, прилюдно, наследником царского престола, отобрав этот титул лично у нее, Верещагиной.

— Вы на меня взгляды не кидайте, — нашелся Слава. — Прокурор санкцию подписал? — деловито спросил он у Воротова.

— Не подписал и не подпишет, — засмеялась вдруг Верещагина, нахальная такая дамочка.

— Подпишет. Если выяснится, что вы врете!

Нет, Воротов положительно был в ярости. Никогда Кудряшов не слышал, чтобы галантный Игорь так разговаривал с женщинами.

Верещагина замолчала, всем своим видом изображая крайнее пренебрежение к происходящему. Даже какая-то тень сожаления промелькнула по ее лицу: мол, не ведают, что творят, какой с них спрос?

Воротов бросил трубку телефона.

— Молчит телефон у вашей подружки. Значит, так. Вы, Вячеслав Степанович, посидите с задержанной, послушайте ее сказки, а я сейчас все выясню и приду. — И выскочил как ошпаренный.

Верещагина молча курила, покачивая ногой. Размер обуви у нее был цыплячий — максимум тридцать пятый. Ручки маленькие, косточка на запястье торчала словно у худенького ребенка. Как говаривала бабушка Кудряшова, маленькая собачка до старости щенок. Сигарета Верещагиной не шла — как если бы курила пионерка. Но при всей этой цыплячьей внешности было в ней что-то очень взрослое, не во всех даже сорокалетних женщинах встречающееся. Кудряшов поразмыслил и решил, что это ее порочность. «Порочная она женщина», — подумал Кудряшов и посмотрел на Верещагину с интересом. Добродетель нуждается в украшении — порок притягателен сам по себе. Что верно, то верно.