— Ну что, ты довольна? — спросил Стрелецкий, обнимая Ларису за плечи. — Может, в казино рванем? А?

Лариса устало помотала головой.

— Поедем, — не унимался Костя, — ты такая сегодня красивая, ты выиграешь обязательно.

Стрелецкий любил бывать с Ларисой в казино. Ему нравилось входить в зал, держа нежно под руку эту хрупкую женщину, похожую на девочку. Ему доставляло немыслимое удовольствие видеть, как эта девочка-женщина, просто, но дорого одетая, садилась к зеленому сукну, как обращались на нее любопытные взоры, как округлялись глаза, заметив на ее руке этот огромный бриллиант в скромной оправе белого металла. И он с упоением ждал дальнейшего развития событий. Самое-то главное было впереди. Самое главное заключалось в том, что Лариса начинала выигрывать. Выигрывать категорически и бесповоротно. То она ставила частями свои фишки, не считая, отделяла аккуратные столбики. А то переносила всю наличность просто на «красное», или на «черное», или в какой-то квадрат, а то вдруг сразу — и на «зеро». Но всегда, всегда тонкий носик рулетки упирался в нужную отметку, именно в ту, которая обозначала Ларисину ставку. Через какое-то время стол, где играла Лариса, окружался плотной толпой, люди вставали на цыпочки в задних рядах, чтобы получше рассмотреть чужую шальную удачу. Лариса была невозмутима. На лице ее не отражалось ни радости, ни азарта. Она отстраненно созерцала расчерченное зеленое поле стола, изредка пропуская возможность сделать ставку. Потом находила глазами Костю Стрелецкого, чуть заметно кивала ему, и они, провожаемые завистливыми взглядами толпы, степенно шли в кассу обменивать кругляшки на деньги. Стрелецкий никогда не говорил: давай еще поиграем. Он знал: кончилась Ларисина интуиция на этот раз, исчерпалась, растаяла как дым, а наугад Лариса играть не любила. Не было в ней азарта, не было вовсе. Она и к рулетке-то подходила, исключительно внемля Костиным убедительным просьбам. Аттракцион устраивала. Развлекала Стрелецкого таким вот нехитрым способом. Ну а выигранные деньги, впрочем, как и деньги вообще, Ларису никогда не занимали.

— Ты себя любишь больше, чем деньги, — говаривал ей часто Стрелецкий.

И Лариса соглашалась:

— Господи, за что их любить-то, деньги? Передо мной, может, весь мир, вся Вселенная в такие минуты открывается. Неужто я из всего из этого деньги выберу? Смешно. Заработать деньги можно миллионами других способов. Что я, себе на хлеб не заработаю? На хлеб хватает, и слава Богу. В сущности, больше-то и не надо. Остальное — так, баловство.

Далеко не всегда Ларисина замечательная интуиция работала. Но Лариса всегда знала, когда именно это случалось. Точнее, когда не случалось этого дивного чувства знания, как повернутся обстоятельства, чем все кончится, куда уткнется носом эта самая рулетка. И неизменно ощущала границу своего знания. И никогда не делала вид, что может все и каждую минуту.

— Сегодня не поедем, Костя. Не хочу.

— Не хочешь или не можешь? — капризничал Стрелецкий.

— Это абсолютно одно и то же, — рассмеялась Лариса. — Я тебе как астролог говорю: это одна и та же энергетика. Из одной бочки черпается. Не получится сегодня ничего.

— Тогда ко мне? К тебе?

— К тебе.

Стрелецкий коротко переговорил с охраной, и те, загрузившись в свою тачку, тронулись за машиной Стрелецкого.

Воодушевленная удачей подруги, Лариса все нахваливала Володю Ткаченко: и добрый-то он, и щедрый, и тонкий, и понимающий. Наконец Косте надоело слушать комплименты не в свой адрес.

— Так ты ничего не поняла? — кинул он раздраженно. — Но если уж ты не поняла…

Лариса испуганно посмотрела на него.

— Все просто и без песен, — продолжал Стрелецкий. — Ткачу нужно «бабки» за границу перевести. Сейчас, по новым правилам, это сложнее стало. Съемки за границей — открытие там счета в банке. Один доллар — на съемки, двадцать — остаются лежать. Кто будет учитывать, сколько фильм съест? Никто. Никаких придирок. Для Ткача это подарок — Катю субсидировать.

Лариса молчала.

— Какие же вы, женщины, наивные, — удовлетворенный произведенным эффектом, констатировал Стрелецкий. — Думаете, вам жертву немыслимую приносят. А вас используют как хотят.

— Кто еще знает об этом? — тихо спросила Лариса. Вдруг сорвалась, затрясла Костю, еле удерживающего руль. — Кто еще об этом знал? Кто?

— У меня была тяжкая, несладкая жизнь. Да, жизнь непроста. Мне пришлось хлебнуть дерьма вдосталь. Я многое повидал. У меня не осталось иллюзий. Но есть люди, составляющие мой золотой фонд. Я их собираю, коллекционирую. Они всегда в моей памяти, в моем сердце. — Андрей Сафьянов приложил к груди свою широкую ладонь. — Среди них — Алевтина. Она была яркой женщиной. Необыкновенной. Нет, я не верю в самоубийство. Но враги… Мне всегда казалось, что у женщины не может быть смертельных врагов. Женщины — существа легкомысленные, эфирные. Какие такие у них могут быть проблемы? Кому они могут мешать? Их так легко обмануть, отвлечь, соблазнить. Зачем их убивать? Зачем?

Вот уже полчаса Игорь Воротов позволял Сафьянову не отвечать на поставленные вопросы, а разглагольствовать. За это время Игорь понял следующее: а) глубина эгоизма Андрея Андреевича столь основательна, что добраться до дна души вышеозначенного субъекта не представляется возможным. «Я… мною… обо мне…» — даже в ситуации следствия по делу об убийстве в устах Сафьянова — это никакой не маневр, а исключительно естественное, единственно возможное для данного индивидуума состояние внимания только и непосредственно к себе, родному, любимому, замечательному; б) сидящий перед Воротовым человек не может обладать необходимой следствию информацией — по определению. Поскольку ничем, кроме опять же себя, родного, любимого, замечательного, не интересуется.

Воротов уже бросил было бесплодные попытки узнать что-либо полезное, погрузился в отвлеченно-скучающее состояние, как вдруг Сафьянов замолчал. Замолчал. И Игорь уловил некую эмоцию, направленную вовне, некое подобие вялой пытливости по поводу произведенного им, Сафьяновым, эффекта. Наконец-то Андрею Андреевичу захотелось посмотреть, с какой же миной его, собственно, так долго и молча слушают. Выяснилось: равнодушно. Что Андрея Андреевича не смутило вовсе. Однако он не вернулся в состояние тетерева на току. Андрей Андреевич теперь тщательнейшим образом отслеживал реакцию на свои слова.

— Алевтина всегда была окружена поклонниками, — говорил Сафьянов, но, заметив, что подоплека сказанной фразы может показаться слишком фривольной для прокурорского служаки, тут же скорректировался и пояснил, становясь великодушным: — Вокруг таланта всегда бушуют страсти… Я не верю в чудеса, — произнес Сафьянов, внимательно следя за отношением Воротова к сказанному, и поправил себя: — Но женский мир — особый мир. Возможно, в нем и случаются экстраординарные происшествия.

Воротов пытался закрыться, напялив маску непроницаемой тупости. Но Сафьянова невозможно было обмануть. Он словно читал мысли собеседника, словно смотрелся в зеркало, следя за Игорем, поправляя себя, устраняя несимпатичные детали. Воротову пришлось признать: Сафьянов лихо добивается расположения к себе. Легко. И совершенно безболезненно для своего самолюбия.

Игорь не удержался и сказал об этом Андрею. В форме комплимента.

Сафьянов благодарно улыбнулся:

— Я в самом деле не хочу оставлять о себе дурного впечатления. Зачем казаться хуже, чем ты есть? Самолюбие?.. Самолюбие — это гордость дураков.

Это был, пожалуй, самый точный ход. После такого стриптиза с человеком невозможно разговаривать с закрытым забралом.

— Вы, разумеется, знакомы с Юрием Агольцовым… — До сих пор это имя не произносилось ни Сафьяновым, ни Воротовым. А почему, собственно?

— Разумеется, — подтвердил Андрей.

Он ждал конкретного вопроса и вовсе не собирался пороть отсебятину на свою голову. Воротов согласно кивнул: осторожность в наше время не помешает. И спросил: