Миссис Амелия, исхудавшая, заплаканная и не подкрашенная, печально улыбнулась мне, поправляя подушки, в которых утонуло жалкое, иссохшее тело больного.
— Хэлло,мистер Никсон!- бодро приветствовал я.- Оказывается, ученые держат свое слово.
— А какого черта нужно вам? — осведомился Джордж Никсон.
— Профессор Терми вызвал меня для участия в операции. Очевидно, я буду поддерживать медсестер, чтобы они не падали в обморок, если раньше не упаду сам.
— Падать вы все начнете, когда я встану на ноги,- пообещал босс.
— Рассчитываете вернуться на ринг, сэр?
— Да. На тот самый, на который лезете вы, сложив ступеньками экземпляры своей дурацкой книжки.
— Да, сэр. Но вы ведь сами заказывали эту дурацкую книжку, обещали за нее миллион.
— Я всегда говорил,что из вас выйдет делец.Вы хотите получить куда больше.
— Я отказался от гонорара, сэр.
— И от денег жены?
— Да, сэр. Мы расстались с Лиз. Я не знаю более изумительной женщины, чем она, сэр.
— Никогда не пойму эту развращенную молодежь. Я бы вас выкинул из Малого человечества.
— Пожалуй,сейчас лучше говорить о тех, кто останется в Большом человечестве.
— Недурно вы обрисовали меня в своем лживом дневнике.
— Вы заказывали мне искренность, сэр. Я старался.
— Интересно, какой бизнес вы рассчитываете сделать на этой операции? Вы в самом деле верите в чудо, которое он сделал там, в России?
— Верьте, сэр, никто больше меня не хотел бы посмотреть на это чудо.
— Вам еще представится эта возможность. Вам еще она представится!…- с угрозой произнес он.
Я отправился на аэродром,размышляя о причудах человеческого характера. Зачем только старому ученому с глазами, вместившими всю мировую скорбь, понадобилось ставить на ноги это чудовище? Мне вспомнился роман о докторе Франкенштейне, этом монстре, порожденном наукой, искусственном человеке, лишенном всех человеческих чувств, замененных всепоглощающим стремлением к уничтожению. Уж так ли неправа была супруга поэта Шелли, создавшая это произведение?Не символизирует ли оно в наши дни что-то большее, чем создание живого чудовища разрушения,порожденного уже,по существу говоря, нашим веком?
Я волновался, ожидая профессора Терми. Я, пожалуй, могу объяснить сам себе это волнение. А что, если Лиз права, если она не придумала то, что облегчило мне наш разрыв?Если правда, что Терми спас Прекраснейшую Солнца? Я давно уже решил, что это со стороны моей умной Лиз было лишь женской уловкой. Она была горда.Нужно было или не читать мой дневник, или поступать, как она. Конечно, профессор Терми, вероятно, никогда и не видел моей Эллен, все еще ведущей жалкое существование тайного агента…
И, конечно, меньше всего я думал о телепатии, о том, что переданное на расстояние внушение оживляет во мне образ той, которую я больше всего хотел увидеть сейчас выходящей из самолета. Или прав гадальный автомат, который за десять центов отвечает,что «ваше желание исполнится, если вы очень пожелаете этого и если никто в мире не пожелает сильнее обратного». Ну, это было невозможно, пожелать сильнее, чем желал того я!
Я видел, как опускался на бетонную дорожку огромный самолет, видел, как коснулись баллоны его. колес земли.
Самолет выруливал, и я бежал двести ярдов ему навстречу, Как бывало в колледже на соревновании.
Мне не хватало воздуху, и сердце мое бешено стучало…Но почему?
К самолету бесконечно долго подкатывали лестницу, мучительно долго не открывали в нем дверцу…Остановилось само время, словно мое существо помчалось кому-то навстречу со скоростью света и действителен был для меня парадокс времени Эйнштейна.
Первым из самолета показался друг Эйнштейна Леонард Терми. Он весело огляделся, бодрый, подвижный, совсем не такой,каким я провожал его в Россию.
За ним вышли его помощники,профессор Стайн и доктор Шенли. Потом появилась высокая седая красивая женщина.
А потом…
Я знал, что она появится, я знал! И пусть лопнут от возмущения все враги теории о внушении на расстоянии! Я знал…
Мне опять померещилась моя Прекраснейшая Солнца… Может быть, уже пора лечиться? Ведь та темноволосая женщина, спускавшаяся последней, была слишком молода для Эллен.Но что это? Легко сбежав по стуйенькам, она пробивается… ко мне… и грустно улыбается своими темными глазами.
Подождите!… Почему темными? Галлюцинация?
Я невольно попятился.
— Хэлло,Рой!- тихо сказала она, добравшись до меня.-Куда же вы? Отремонтировали ли вы наш банановый небоскреб?1
Боже мой! Почему здесь не было художника, который в одно мгновение мог бы создать шедевр «торжества глупости», если бы запечатлел выражение моего лица! Я даже не почувствовал горького тона ее бодрых слов.
Непостижимо, но это была она!…
Мы шли с ней через аэродром в джунгли, совсем как прежде, хотя все вокруг и мы сами были иными…
Мы шли по сцепившимся узлами, перевитым змеями-корнями, шли, раздвигая руками то мягкие,то сухие лианы,спустившиеся с бородатых или голых стволов, среди сумасшедших африканских цветов, пожаром красок охвативших еще не воспрявшие после стужи джунгли,среди цветов пряных,душных,пьянящих орхидей, этих символов непобедимой жизни, висящих и даже парящих в воздухе в виде исполинских бабочек,так жаждущих прожить хоть один день!… И даже обезьяны, где-то переждав суровую зиму,перебегали теперь нам дорогу, мудрыми человеческими глазами поглядывая на нас, взволнованных и так хотевших быть счастливыми…
Но что-то лежало между нами, незримое,разделяющее.Но ведь так и должно было быть! Нам суждено было встретиться как врагам! Кем она была для меня? Диверсанткой, засланной моими предшественниками, всю политику которых я отвергал? Кем я был для нее? Продажным писакой желтых газетенок, вызубрившим наизусть все, чем полагалось забивать головы читателей? Ведь мы же должны были с презрением отнестись друг к другу.
Я пытался убедить себя в этом,чтобы не заподозрить чего-то другого, самого важного и непоправимого…
Уже несколько позже,сидя на просеке,которую расчищали чернокожие работяги, приветливо обнажавшие нам полоски белых зубов, мы стали говорить о себе. Казалось таким необходимым убедить самих себя в чем-то, чего нельзя было понять…
Она рассказала мне о себе, о своей работе и жизни, о своем мнимом и безрассудном подвиге. Я был ошеломлен… И я жалел, что она не смотрит мне в глаза.
Я рассказал ей о смерти старого князя Шаховского, освободившего ее от клятвы…
Оказывается, она уже освободилась от нее сама.
Но как ее не раскрыли, как не уничтожили?
— Все было очень просто,Рой,- чуть печально говорила она.- Они с самого начала разгадали все. Но сочли невыгодным разоблачать нас с Мартой. Ведь работы, о которых я могла сообщать, были не только не секретными, но предназначались для самой широкой огласки. Они предпочли дезориентировать боссов, пославших меня и Марту…
— Но как же они выпустили вас из России?- настороженно спросил я.
— Они отпустили на родину уже другую,не ту, которую заслали к ним.Разве вы сами не почувствовали этого,Рой?-и она пытливо посмотрела на меня.-Не потому, что у меня теперь темные тлаза, как у моего маленького прелестного побратима, а потому, что они поняли, кем я была на самом деле… Я не знаю, Рой, милый Рой, поймете ли вы это когда-нибудь…
Может быть, я не хотел понимать всего полностью!…
Потом она читала мой дневник.Я следил за выражением ее лица. Слишком привыкло оно быть скованным!… Только легкую печаль мог я уловить на нем…
— Вы лучше меня, Рой,- вдруг сказал она, недочитав рукописи, задумчиво глядя в чащу.
Такого приговора я, признаться, не ждал. Ведь я же изменил ей с Лиз!…
— Я не изменила… но я не знаю, что лучше…- оказала она, словно читая мои мысли.
Она снова взяла книжку, отодвинулась от меня. Она продолжала читать.
Мне было жарко, и меня бросало в холод. Преступник хоть не видит лиц своих судей,когда они пишут ему приговор.А я не мог оторвать взгляда от столь дорогого для меня, чем-то изменившегося,но,быть может, еще более прекрасного лица моего безжалостного судьи.
