Я мчалась в клинику, чтобы проведать бедную Елену Кирилловну!

Подумать только!. Она была прежде красивой. Мужчины сходили по ней с ума. И Буров.

Ах, Буров… Я только раз заглянула к нему в палату,вернее, не в палату, а в лабораторию.По стенам были расставлены какие-то приборы,они работали, качали кровь, насыщали ее кислородом, что-то фильтровали вместо почек.

Я не знаю, был ли жив Буров. Он уже несколько раз умирал.У него останавливалось сердце, стеклянели глаза- это видела сама Елена Кирилловна!-он уже не дышал.Говорят, что его воскрешали, возвращали к жизни. Но была ли это жизнь?.Я ведь знала его живым,сначала недолюбливала,а потом… Нет, лучше не вспоминать! Теперь «живым Буровым» считалась по существу целая комната с работающими механизмами: механическим сердцем, механическими почками, механическими легкими,со стеклянными трубками, по которым текла чужая кровь, взятая у других людей, или какой-то химический раствор, и меньше всего места занимало само тело Бурова,лежавшее в термостате, где регулировали его температуру, как в морге… С точки зрения медиков он был «жив».

Он хотел жениться на Елене Кирилловне, хотел стать ее ребенку отцом. А я ведь хочу быть мамой этого мальчика…

Но как я могу писать обо всем этом, когда мать маленького Роя еще жива? Еще жива…

На этот раз я увидела у Елены Кирилловны американского профессора Леонарда Терми. Я учила формулы Леонарда Терми, сдавала их на экзамене по физике. И, оказывается,он прилетел из Америки,чтобы лечить Елену Кирилловну и Бурова. Я не сразу поняла, почему это должны делать физики. Потом узнала, что он после взрыва атомных бомб навсегда отказался от ядерной физики и перешел в биофизику. Это он разработал теорию кода жизни, запечатленного в нуклеиновых кислотах.

Меня больше всего поразили его глаза, грустные, раскрытые один чуть шире другого, скорбные… Ему, конечно, жаль было Елену Кирилловну и Бурова…

Я застала уже конец разговора.Леонард Терми хорошо говорил по-русски. Я не удивилась: многие современные физики разных стран знают русский.

У Леонарда Терми была гипотеза о сущности рака.Он рассказывал о ней. Рак, как он предполагает, это результат неправильной информации, которая дается растущим клеткам. Что-то испортилось,стерлось в программирующем устройстве — ведь живое существо- это действующая кибернетическая машина! В задающем устройстве словно выпала какая-то строка, как в типографском наборе при верстке.Вот и появляется бешеная нерегулируемая ткань- опухоль, губящая весь организм. Облучение, которому подверглись Буров и Шаховская, могло повредить «запись» в мостиках,соединяющих спирали нуклеиновых кислот, стереть эту запись со скрижалей жизни. Надо только узнать, что именно стерто. Бурова нельзя трогать,он слишком плох. Необходимо попробовать на Елене Кирилловне. А это было так страшно. Я бы никогда не согласилась, струсила бы, убежала… А она…

В палату вошла высокая седая женщина в белом халате в сопровождении врачей и медсестер. По тому, как почтительно прислушивались все к каждому ее слову, я поняла, что это очень видный врач.

— Хорошо, что вы пришли как раз сегодня,- сказала она,светло улыбаясь мне. — А то я уже собиралась посылать за вами. А чему это вы только что смеялись?

— Я… я рассказываю Елене Кирилловне о ее сыне.

— Он уже сидит?

— Нет, что вы. Рой уже топает. И даже лопочет. И знаете, мне даже кажется, что по-английски.

Она рассмеялась, а Елена Кирилловна стала грустной.

Профессор Терми встал.

— Очень рад вашему приходу, коллега,- сказал он.- Мне говорили о вас, как о человеке с прецизионными или,как это сказать по-русски, с золотыми руками…

— Обыкновенные руки женщины. В древнем Китае говорили, что у врача должны быть глаз сокола,сердце льва и руки женщины. Всего лишь руки женщины! Ну, как мы себя чувствуем, моя дорогая? — наклонилась вошедшая над постелью Елены Кирилловны.

— Госпожа Шаховская согласилась на эксперимент. Я всегда преклонялся перед силой русских женщин,- сказал американский ученый.

— И вовсе тут нет никакого геройства. Обыкновенное лечение. Начинать его надо с больного, который в лучшем состоянии.

Елена Кирилловна слабо улыбнулась.

Теперь я вспомнила.Это была главный хирург клиники Валентина Александровна Полевая. Я емотрела на ее красивое, уже немолодое лицо во все глаза, и она заметила это.

— Ну вот, — сказала она мне.- Теперь давайте поговорим.

Я сразу заволновалась.

— Так вы работали с ними?- опросила она, отведя меня к окну.

Я кивнула головой.

— Между скульптором и хирургом должно быть нечто общее. Вот я и грешу. Да, да,-снова улыбнулась она.- Грешу,делаю статуэтки.Я с тебя бы охотно слепила. У тебя совсем такая фигурка, как была у нее… И вы чем-то походите.

— Что вы? — ужаснулась я.- Мы такие разные.

— Ну, так как? Будешь натурщицей?

Я покраснела.

— Вот именно,придется раздеться донага. Что ж ты пугаешься? Я врач, к тому же и женщина, а уважаемый наш американский коллега профессор Терми — человек почтенного возраста.

Я ничего не понимала. Американец посмотрел на меня одобряюще.

Она положила свою нежную и сильную руку на моюа

— Видишь ли… Эксперимент должен быть сравнительный.Мы должны видеть одновременно два тела. Здоровое… и поврежденное. Твое и ее.

— Как видеть? — похолодела я.

— Не только обнаженной,но просвеченной потоком частичек нейтрино,о которых ты учила в школе. Наш нейтриновый микроскоп должен показать нам спирали нуклеиновых кислот у тебя, вполне здоровой, и у нее, больной. Мы сравним…

Я была ошеломлена, у меня тряслись поджилки, я трусила самым позорным образом. Она поцеловала меня:

— Я знала, что ты согласишься.

Я действительно согласилась, даже не осознав этого.

Эксперимент только казался страшным.Мы просто сидели, вернее, полулежали с Еленой Кирилловной в креслах, напоминающих шезлонги. В комнате свет был погашен. Я могла не стесняться. Никто не видел меня голой. В общем, было как в рентгеновском кабинете.Сзади и спереди нас помещалась какая-то очень громоздкая аппаратура. Перед нами виднелся экран.На нем с гигантским увеличением проектировалось то, что составляло основу жизни мою и Елены Кирилловны.Мы обе видели изображения. Длинные двойные опирали, будто бы похожие на металлические стружки токарного станка. Порой справа и слева изображения были совсем не похожи. Очевидно, мы видели то, что отличало нас с Еленой Кирилловной. Но иногда изображения на экранах становились почти совсем одинаковыми или похожими.

Профессор Терми, его помощники, Валентина Александровна Полевая, главный врач, старичок профессор и еще какие-то ученые сидели на поставленных рядами стульях и обменивались короткими фразами, глядя на экран.Иногда Леонард Терми совмещал изображения двух экранов в один, сравнивал мое и Елены Кирилловны «устройство», — что-то вскрикивал,объяснял. Кажется, они все-таки нашли разрушенное место. Я старалась тоже увидеть,но ничего понять не могла. Оказывается, в одном месте у Елены Кирилловны мостики,соединяющие двойные спирали,были нарушены, словно подверглись бомбардировке. Собственно, так и было. Лучи радиации механически разрушили их.

— Мне все ясно,- сказала Валентина Александровна.- Если вы считаете, что это и есть место повреждения, то попробуем его восстановить,пользуясь здоровым образцом.

Здоровый образец, «эталон жизни» — это была я.

У меня заколотилось сердце. Мне казалось, что из-за моего волнения все исказится сразу на экране, но там ничего не произошло.

— Я воспользуюсь нашим электронным скальпелем, мистер Терми,- говорила Полевая.- Хирургический пантограф. Уменьшает движения хирурга в сотни тысяч раз.

— Я мог бы только мечтать об этом в Америке,- послышался голос американского ученого.

— Начнем сейчас же,- предложила Полевая.

Я потом узнала, что на руках у Полевой были надеты браслеты, от которых тянулись провода к сложнейшему аппарату. Браслеты улавливали биотоки хирурга и соответственно ими управляли через аппарат электронным лучом, копировавшим движения рук хирурга в стотысячном масштабе.