Лариса вдруг увидела, как у мужчины напротив появился взгляд. С тех пор как вошла Дриттлер, он ушёл в себя, а теперь вдруг вынырнул на поверхность.

 - Я вас обидел вопросом о возрасте? Но напротив. Судя по вашему резюме и внешности, вы должны были пойти в школу года в два,- он изобразил улыбку. - И потом, для отдела кадров эти данные всё равно надо давать. У нас так принято. А то, что вы приходите раньше или отказываетесь от кофе, так это, извините, bullshit.

 Он вдруг резко потянулся к её папке, открыл её и высыпал мелкие рекламы и «раскладушки».

 - Это напечатано дёшево! Посмотрите на наши каталоги. Мы живём с презентаций. Каталоги - это самое главное в нашем бизнесе. Посмотрите, как они сделаны: строго, безукоризненно, - он заводился всё больше.- А вот ваша реклама. Чем делать такой градиент, лучше не делать вообще. А здесь! - он взял у Дриттлер из рук другую работу. Это был маленький каталог художника, очень красочный, в стиле представленных работ. Как раз этим каталогом Лариса гордилась и всегда обращала на него внимание.

 - Вы посмотрите, как все неспокойно. Все расстояния разные. Где поля? Шрифт слишком крупный, неподходящий. Здесь просто ошибка! Как это вы, вообще, показываете работу с ошибкой: в конце - две точки. Где профессионализм? Посмотрите на мой каталог! Здесь я требую и добиваюсь перфекционизма. Мы не можем себе позволить неодинаковые расстояния!

 Его резкая эмоциональность была неожиданна и неуместна. Весь предыдущий разговор совсем этого не предвещал, и Лариса не была готова к подобному взрыву. Она сидела красная, чуть не плача. Старалась улыбаться, но это плохо получалось. Фрау Дриттлер попыталась спасти положение. Она взяла из рук Круглолобого каталог, который уже до того рассматривала.

 - Фон тоже вы рисовали? В «Иллюстраторе»? Нет, это вовсе не так плохо. Верстка у вас не совсем, но графически, изобразительно это очень сильно. Хайнц, подожди, - не дала она ему опять включиться. - Не расстраивайтесь так. У нас просто стиль очень отличается. Все ваши работы такие женственные, какие-то фольклёрные, красочные. А у нас товары для мужчин, всё сдержанно, почти сухо.

 - Ну, хорошо, это всё сентименты, - сказал Круглолобый, поднимаясь. Он протянул Ларисе её резюме. - Я думаю, что до вторника тут можно не ждать. Вы понимаете, что моим критериям вы не отвечаете. Всего доброго, - он повернулся и быстро вышел, даже не подав руки.

 - Ах, не расстраивайтесь так! - сказала Дриттлер. - Пойдёмте, я вас провожу. Вам надо просто поискать работу в каком-нибудь книгоиздательстве. Правда. Мне ваши работы понравились, они очень женственные, - повторила она ещё раз удачный, как ей казалось, довод. - Но мы работаем для мужчин.

 Она проводила Ларису до лифта. Та уже стояла в кабине, дверь закрывалась, когда Дриттлер вдруг вспомнила, что не подала на прощание руку.

 Подождите, подождите!- она просунула руку в щель, заставив дверь лифта откатиться обратно. - Всего вам хорошего. Не обижайтесь на Хайнца. Он резкий потому, что болеет за дело. Он хороший человек! Всего вам доброго!

 Ещё не выйдя из лифта, Лариса почувствовала себя лучше. Во-первых, - думала она,- он разгромил ранние работы. О книгах - последних - ничего не говорил. Во-вторых, эту часть приглашения, с градиентом, вообще, делала не она; первая страница была её, а вторую доделывал кто-то другой, когда Лариса заболела перед фестивалем. Там действительно были три разных шрифта и дурацкий градиент. Этот Хайнц прав. Надо критичнее относиться к себе.

 До сих пор она считала портфолио своим сильным местом. Там было много стоящих вещей. Она работала самостоятельно. Показать было что. Но, конечно, и недостатки были. Она закончила в детстве художественную школу, живопись понимала, умела рисовать, и возможность это делать на компьютере давала ей необыкновенную свободу и радость. Графика была её стихией. Но о полиграфии этого нельзя было сказать. Здесь она была самоучкой, поэтому многое из ремесла осталось неизвестным. Хотя опыт уже пришёл, ранние ошибки она не повторяла.

 Этот разговор - такой неприятный, почти довёдший её до слёз, - был очень полезным, - успокаивала себя Лариса Дюваль. - Такое нечасто услышишь. Люди на Западе доброжелательны, но довольно равнодушны. Никому это не надо: что-то тебе объяснять, да ещё на интервью. Какой он всё-таки гад! Какая жестокая сволочь! Но это хорошо. Это очень полезно. Это намного лучше, чем просто казённые обещания позвонить после всех интервью, обещания, которые до сих пор оканчивались стандартно-вежливыми отказами. Какой, однако, сукин сын! Есть всё же в немцах эта жестокость. А прошлое лето? Бетти в Neuer Verlag...

 Ларису взяли на практику. Она тогда ещё почти не говорила по-немецки. Английский и французский выручали. Всё-таки она была наполовину француженкой и кроме неприятностей с пятой графой в советском паспорте, делавшей её иностранкой в собственной стране, получила и что-то хорошее: французский, на котором говорила с детства с отцом.

 Общалась она без проблем. Но все программы оказались на немецком. Конечно, в основном она работала с клавиатурой на ShortCuts, но версии программ отличались. Иногда выпрыгивало какое-то сообщение на немецком. Просто катастрофа! Как эта... Бетти смотрела на неё, когда она обращалась за объяснением к парню напротив. Михель его, кажется, звали. Нет, не сейчас, - Лариса прогнала эти мысли. - Сейчас нельзя. Нельзя думать о поражениях. Сейчас нужно себе помочь. Как шутил её бывший муж: когда тебя пинают, используй импульс, чтобы двигаться вперёд.

 Она была возбуждена, но заряда хватило ненадолго. Когда Лариса Дюваль вошла в свою крошечную квартирку в Эйдельштедте, ей сразу стало холодно. День был жаркий, к погоде это не имело никакого отношения. И хоть окна квартиры выходили на север, в ней было достаточно светло и тепло. Нет. Это шло изнутри. Ноги и руки были ледяные. Силы совершенно оставили её.

 Она легла на разложенный диван, который никогда не складывался. Был поломан. Кто-то из друзей отдал за ненадобностью. Всякое даяние благо. Покупать сейчас ещё и мебель было невозможно. Деньги уходили на расходы по представительству. Нужны были конверты, причем большие: складывать резюме и письмо-заявление втрое было плохим тоном, но марки поэтому стоили почти в три раза дороже. Нужна была одежда: выглядеть на интервью надо хорошо. Голодный блеск в глазах шансов не прибавляет...

 На мебель и жильё оставалось очень мало. Она искала самое дешёвое. Единственное требование, чтобы это не было в эмигрантском гетто. Впрочем, было ещё одно. Она хотела иметь ванну. Приступы отчаяния, слабости и холода, идущего изнутри, повторялись часто. Она не могла согреться. Горячая вода её спасала. Но сейчас она чувствовала себя настолько слабой, что подняться и набрать воды не было сил. Она укрылась с головой.

 Я устала. Я очень устала. Я больше не могу пробивать эту стену. Я хочу всё прекратить, - думала Лариса Дюваль. Это был спуск в депрессию. Она знала. Это было нельзя. И можно было ещё удержаться. Всегда был короткий период, когда ещё можно было удержаться. Только как-то себе помочь или чтобы кто-то помог! Просто налил в ванну воды, как это раньше делала Ханна. Но сейчас Лариса Дюваль была одна.

 Почему я должна так мучиться? Ведь это бессмысленно. Мы всё равно умрем. Будем стариться, физически страдать и в конце концов умрём. Зачем нужно перед этим ещё так мучиться? Ведь фактически мы живём просто потому, что умереть страшно. Это инстинкт. Элементарный инстинкт. Но очень сильный. Изначальный.

 Это же ясно: те существа, которые его не имели, просто вымерли, не дав потомства. А мы - дети тех, которые страх смерти имели, и поэтому он у нас тоже есть. Вот и весь смысл жизни. Этот страх нужен, чтобы мы продолжали жить, несмотря ни на что, даже когда не нужно. Жизнь должна себя продолжать. Но какое мне до этого дело? У меня больше нет сил. Я не хочу. Боже мой. Боже мой. Если бы я могла молиться! Если бы я только могла верить, что ты есть. Бог. Отец.