Хайнц посчитал: в сороковом матери и отцу было по 22. В сорок пятом - 27. Сестра родилась в пятидесятом, а он, Хайнц, - в пятьдесят седьмом. Значит, она родила его в 39 лет. А когда он ушёл, ей было уже 53. Значит, сейчас - 82.

 Она точно такого возраста, как Ханна, - подумал Хайнц. Неужели его мать так же выглядит? Он никогда об этом не думал. Сестра о внешности не вспоминала. Он виделся с сестрой довольно регулярно, через неё помогал родителям, но её рассказы старался - хоть и мягко - перебить. Почему-то подробности их жизни он знать не хотел.

 Может быть, это будило глухое чувство вины. Ведь мать ему в тот день ничего не сделала. Она его просто не защитила, когда отец тащил его. Хайнц обозвал отца и его друга Юргена нацистами, услышав, что они вспоминают о фронте.

 Слова Хайнца прозвучали тогда так смертельно и неожиданно ещё и потому, что отец, отличавшийся всегда необыкновенным юмором, рассказывал какую-то грубовато-смешную историю из тыловой жизни. Хайнц помнил, как смотрела на него мать, когда отец тащил его в чулан. Она даже и не собиралась его защитить. Хайнц не помнил, чтобы мать когда-нибудь его ласкала. Наверное, все родители не любят, когда их стыдятся.

 Лора, а за нею Хайнц прошли по узкому коридору на кухню и уже под пение чайника сели за стол. Парадный красный сервиз ждал их. Ханна посадила их рядом, а сама села напротив. Лазарь остался на ногах и прохаживался мимо стола по длинной кухне.

 - Ты похудела, деточка, - погладила Ханна Лору по руке. - И ты кашляла, когда вошла. Я слышала, - тут она строго посмотрела на Хайнца: - Она, наверное, не носит кашнэ. Надо же следить, деточка!

 Хайнц не следил и почувствовал сейчас угрызения совести, потому что даже не знал, что такое "кашнэ", которое по его халатности не носит Лора.

 - Столько смертей, деточка. Столько смертей. Я вчера звонила в Харьков Клавдии Ивановне - соседке Кагановичей, что уехали в Австралию. У них в доме целая семья покончила с собой. Двое детей! Потеряли работу отец и мать одновременно. С одного завода. Лучше, когда на разных заводах работают. Тогда не платят зарплату или сокращают не одновременно, - практично закончила она.

 - Я слышала об этом, - сказала Лора, мрачнея, - но Дима мне говорил, что это на Павловом Поле, а ваши друзья с Салтовки, по-моему?

 - Ах, на Павловом Поле - другие. Там только одна пожилая пара. Без детей. Какие там пенсии, вы знаете, - обратилась Ханна к Хайнцу, он послушно кивнул, не имея ни малейшего представления. Она продолжила: - Детей жалко. Мы - старики, нам всё равно умирать. Говорят, что эта учительница с Павлова Поля поломала бедро на участке. Им, как заслуженным пенсионерам, выделили участок для картошки на Алексеевке. Алексеевка - это же близко, удобно. Всё лето обрабатывали, а убрать не могли. Вот они и...

 - Решили все проблемы, - включился в разговор Лазарь. Он ещё быстрее заходил мимо стола, а потом вдруг резко остановился и подался вперёд:

 - Нехорошо говорить при иностранце, но за зиму в области в Домах престарелых умирает половина стариков. Мне писал мой коллега Васютин. Он после пенсии в строительном отделе собеса работает.

 Хайнц с мрачной усмешкой отметил, что здесь, в центре Гамбурга, его назвали иностранцем. Ему больно было слушать, но он слушал, глядя, как у обеих женщин медленно текут слёзы. Только у Ханны - из внутреннего угла, а у Лоры - из наружного. Лазарь продолжал быстро-быстро:

 - Просто не топят в Домах престарелых. Вернее, поддерживают нормальную температуру. Какой-то идиот решил, что нормальная температура зимой в Доме престарелых 14 градусов. Они просто простуживаются и умирают. Лекарств же нет. Сейчас на операцию надо уже не только со своим постельным бельём и едой идти, но и со всеми лекарствами, шприцами и что там ещё нужно. Врачи могут предложить только свою квалификацию. Хорошо ещё хоть это осталось!

 - Врачи тут ни при чём, отец.

 - А там никто ни при чём, мамочка. Чем топить, если газа нет? Я же не идиот! Россия бесплатно не даёт. А почему она должна бесплатно давать? Тут что, бесплатно дают? Там, мамочка, никто не виноват. Я не обвиняю. Я только говорю, что половина стариков в Домах престарелых за зиму вымирает.

 Лазарь Глазман резко повернулся и ушёл, бормоча извинения по дороге. Прощаться он так и не вышел, когда Лора и Хайнц через час попыток перевести разговор в другое русло наконец уходили. У двери Хайнц получил ещё один поцелуй и пообещал всерьёз заняться кашнэ Лоры.

 На улице Лора пыталась извиниться; она не думала, что так получится. Но потом просто расплакалась, и Хайнц молча гладил её по плечу всю дорогу домой.

 Лора давно уже хотела сходить к Ханне. Но теперь она хотела сходить к Ханне с Хайнцем.

 - Но что я буду там делать? - пытался отвертеться Эверс. - Вы станете говорить по-русски. Я буду вас только стеснять. Честно, Малыш, сходи сам. Мне поработать надо, я тогда задержусь на фирме, а то мне всегда жалко задерживаться, когда ты дома.

 - Хайнц, пожалуйста, я так хочу, чтобы ты её увидел! И потом, она говорит по-немецки лучше меня, вернее на идиш, но ты поймёшь. Она на нём с детства говорит, и даже дома с Лазарем они всегда на идиш говорили.

 Лора продолжала настаивать:

 - Я хочу, чтобы ты её увидел. Это такой типаж! Она - Ева, праматерь человеческая. Только не та молодая, что только яблоко съела, а старая, древняя уже совсем. Она такая уродливая! Но это видишь только первые пять минут, а потом просто чувствуешь себя дома, у мамы. Ты почувствуешь это тоже, я уверена. Что странно: у неё очень плохие отношения с двумя другими невестками. Они обе русские...

 - Вот этого я не понял. Ты себе противоречишь. Им она не мать? Потому что они русские?

 - Нет, совсем другое. Им это оказалось не нужно. И потом я от неё дальше, меня её тепло только греет, а они чувствуют себя на сковородке. Это сложно объяснить.

 - Но ты попробуй всё-таки. Ты меня совсем запутала со своими швагерами. И почему ты ей дальше, ты ведь тоже была невесткой, как и те две?

 Хайнц на самом деле не понимал этих отношений. Он, например, совершенно не мог себе представить, как это ему можно сейчас пойти с Лорой к матери своей бывшей жены.

 - Это действительно может показаться странным: мой бывший - её младший сын. Но он как бы нееврей. Он родился уже, когда антисемитизм в стране был очень сильным, не только на бытовом уровне, но как политика. Его и назвали Сергей. Это совсем нееврейское имя. Традиций, имён тогда стали стесняться, дети особенно. У нас в классе был Гринберг Дима, потом кто-то узнал, что он на самом деле Давид, и его задразнили. Он перешёл в другую школу.

 - Неужели было так сильно?

 - Конечно! Но самое ужасное, что такие, как Сергей - младший Глазман, - стали своих родителей стыдиться. Не все, конечно, скорее даже редко. Но такое было. И Ханна его тоже не любила. Она очень ровно с ним обращалась, но без той нежности, что к старшим сыновьям и их детям.

 - А как же жены этих старших? Их она не любит?

 - Наоборот. Слишком много заботы и внимания. Она во всё вмешивается, старается помочь. Не дай Бог, кто из малышни кашлянёт! Еврейский ребёнок заболел! Это уже катастрофа, все знакомые врачи поднимаются по тревоге. А если температура!.. И ведь что интересно: знакомые приезжают среди ночи и никто не обижается, что разбудили, вместо того чтобы позвонить в больницу. Это считается нормальным! Хочешь - верь, хочешь - нет! Они все так делают. Одни лечат, а Лазарь в институт устраивал. Каждый - как может помогает своим.

 - Только своим?

 - Это интересный феномен. Может быть, я плохо объясняю.

 - Объясняй-объясняй, а то звучит не очень понятно.

 - Ведь это - уникальный народ. История такого больше не знает. У них после иудейской войны - с римлянами, 2 тысячи лет назад (где эти римляне теперь?) - никогда не было своего государства.