- Тогда пусти немедленно, ещё не хватало! Особенно сейчас.

 - А что, Лорка! Полегчало нам, а? Да ты и потяжелела, откормилась. Раньше я тебя вообще не чувствовал. Ненастоящая была.

 - Не вспоминай.

 - А из дома что? Едут?

 - Едут. Заплатила уже. В ноябре будут.

 - Скучаешь?

 - За Сашкой скучаю. А как твоя жёнка?

 - Психует. Но тоже едет, сразу после Нового года. Я всё уже организовал. Всё-таки платят мне. И неплохо. Уж когда прорвёшься, в денежных знаках это выражается. Имеет место. А тебе как?

 - Ну, я не врач, но всё равно для начала много. Я ведь на практику просилась, но взяли на фест. Конечно, пробецайт.

 - Пять отвалили?

 - Да, примерно.

 - Для вашего берайха - хорошо. Я говорил с парнями. Из Харькова открыл целую компанию. Один мужик - с Павлова Поля. Не поверишь, в одном доме десять лет жили. Не то что не знал, я его даже не видел никогда! Он, правда, там всё на служебной "Волге" ездил и дома, говорит, почти не бывал. Строитель. Сынов по именам путал.

 - Что ты мне о нём так подробно рассказываешь?

 - Да пригласил я его, Лорка. Не мог.

 - А почему таким извиняющимся тоном?

 - Как тебе сказать. Он не то что классный мужик, это не то. Он человек хороший, но балабол он... Сто слов в минуту.

 - Еврей?

 - Да, очень.

 - Из тех, что "энергию бы в мирных целях"?

 - Нет. "В мирных целях" он как раз очень даже! Я тебе больше скажу: если б он тогда рядом с тобой жил, ничего бы с тобой не случилось. Но тогда бы я отъехал! И готовить он любит, поможет тебе. Я ж, ты знаешь...

 - Но тогда, почему ты волнуешься? Если человек хороший, так приятно познакомиться.

 - Ой, я не знаю. Он строитель.

 - Да перестань! А Глазман кто?

 - О, нет. Ольшанский не из института. Со стройплощадки. Коренник.

 - А говоришь: еврей!

 - Ну, это ничему не противоречит. В общем, через час он у меня будет. Поехали побыстрей. Но я тебя предупредил.

 Они ехали быстро, чтобы успеть. Дима жил далеко за городом.

 Ольшанский был нелепого вида человечек, похожий на сундук с неподходящими тонкими ножками. Но казалось, что его самого такая внешность совсем не огорчала. Он был действительно словоохотливый, о комплексах по поводу внешности тут и речи быть не могло. Иначе он не дожил бы благополучно до 52 лет.

 - Что, не так? Я вам не нравлюсь? Так я вам не верю! Вы просто сами ещё не знаете, как я вам нравлюсь и какой я вам родной, - говорили его карие навыкате глаза.

 Он был женат, имел детей и, как ещё добавил Дима перед его приездом, "пользовался колоссальным успехом у женщин". Именно по этой причине приехал один, так как с женой был в ссоре после очередного приключения.

 Ольшанский сразу включился в работу на кухне, которую с нескрываемой радостью оккупировала Лора. Здесь можно было поцарствовать. Настоящая кухня громадного деревенского дома. Лора была заядлой поварихой, выписывала рецепты у всех своих знакомых и особенно разграбила Ханну, чего другие невестки так никогда и не добились.

 - Откуда вы владеете еврейскими рецептами? Вы что, еврейка? Дима, ты мне не говорил, что она из хорошей семьи, - обратился Ольшанский к сидевшему возле плиты бородатому хозяину.

 Готовить тот не умел, казался неловким, что было странно для врача.

 - Ольшанский, ты хам. Она не еврейка.

 - Прекратите говорить обо мне в третьем лице. Я была замужем за евреем.

 - Это кто же еврей - Дюваль? Так я тогда Иванов.

 - Муж Лоры - Коваленко, Вадим.

 - Это ненамного мне правдоподобней звучит, - отозвался Ольшанский.

 - Это настоящий муж, - продолжил путаное объяснение Дима.

 - А кто ненастоящий? И сколько их всего? Я насчитал уже почти три: Дюваль, Коваленко и еврей. Нашего человека как зовут?

 - Какой ты балабол, Ольшанский. Что ты строишь из себя? Ты не знаешь, как мы приехали!

 - Что, и вы тоже, Лора? Христопродавцы. А ты обрезался, Дима? Говорят, что в Мюнхене хильфу не дают по еврейской части, если необрезанный. Честно, у меня даже спрашивали. Ну, мне что, я - да. Могу показать.

 - Ты был или ты обрезался перед приездом? - с чисто медицинским интересом спросил Дима.

 - Слушайте, прекратите или я сейчас уйду, - пригрозила Лора.

 - Нет-нет. До форшмака - ни за что! Мы молчим. Дима, мы молчим. А Федька - тот обрезался перед приездом, мне Ада Моисеевна говорила. Ах! Молчу-молчу, - замахал он детскими ручками.

 Но долго молчать он не мог.

 - Так кто же наш еврей? Почему я не получил ответа на свой наивный вопрос?

 - Ольшанский, когда Вы говорите, то представляете себя, наверное, Зиновием Гердтом?

 - Умер! Умер, не дожил, -  Ольшанский не уточнил до чего. - Могучий был. Краса и гордость.

 - Да перестань ты! Нашёл над чем...

 - Хорошо, вернёмся к Лорретт. Кто, вы сказали, ваш немецкий по паспорту муж?

 - Лазаря он сын, - сказал Дима. - Ты Лазаря Глазмана из ХИСИ помнишь? Должен знать, ты же строитель.

 - Ну как же я не знаю Лазаря Глазмана! Ну что вы, молодые люди! Я же строитель, вы что, не знаете? Понятно-понятно! - продолжал он сыпать словами. - И вы уже развелись? Да?

 Ага. А когда благоверный приезжает? Уже заплатили? С кем? Она еврейка? А, немка-аусзидлерша. Смотрите, может не отпустить. И почему это вы первая приехали? Это слишком трудно. Так не бывает. Еврейские мужчины так не поступают.

 - Иди ты, Ольшанский, на ...! - неожиданно взорвался Дима. - Так никакие нормальные мужчины не поступают.

 - Так, мальчики, я пошла. Доготавливайте сами! От Вас, Ольшанский, у меня болит голова. А ты, Дима! Это просто... - она пошла вон из кухни, но на громкий стук остановилась.

 - Невыносимый! - сказала Лора, глядя на Ольшанского.

 Дима смущенно смеялся в широкую бороду. И было чему: в жёлтеньком с цветочками фартуке, держа в руке большой кухонный нож, по которому с кончика на руку тёк свекольный сок, Ольшанский стоял на коленях.

 - Лора! - торжественно сказал он и для большей выразительности шире распахнул свои карие навыкате глаза. - Лора, вся скорбь еврейского народа стоит в моих глазах.

 - Особенно в левом, - сказал Дима, видящий его в профиль.

 - Молчи, гой! Это всё из-за тебя! - прошипел он. - Ругаться при такой женщине! Еврейский мужчина никогда себе такое не позволит. Лорретт, так я могу встать, я же ни при чём, вы видите? Но без форшмака я не могу. Спасибо. На чём мы остановились? На оливье? Я режу яйца. Ой, ребята, я вспомнил анекдот, умрёте! "Почему люди не лижут свои половые органы? - Не могут."

 - Ольшанский!

 - Убирайтесь! - в один голос закричали Дима и Лора.

 Тот пытался оправдаться, но Дима оторвал его от пола и понёс из кухни. Ольшанский не сопротивлялся, сделав лицо Пьеро.

 - Евреев очень мало на земле, но каждого еврея очень много!

 - Антисемитка, я вас презираю, - покорно повиснув у Димы на руках, сказал Ольшанский.

 - Придурок, - Дима вынес его в коридор и бережно положил на пол, - это еврей написал.

 - Хорошо, я уйду, забрав свои слова обратно, - сказал Ольшанский, проворно забегая обратно. - Но без селёдки - нет! И ещё эту икру. Это тоже. Прелесть. С чесночком.

 Он, быстро орудуя вилкой, начал накладывать себе в тарелку из всех формочек. На Лору он не смотрел, видимо сам смущенный.

 - Ольшанский, там же всё трефное, и куда вообще в тебя идёт? Ты ж лёгкий совсем.

 - Знаете, Дмитрий! Я не верю в ваше пренебрежение к пище. Ты такой бугай; наверняка ночью жрёшь втихаря. И почему всегда - Ольшанский. Меня зовут Арнольд. Рад был познакомиться!

 Оставшись одни на разгромленной незаконченными приготовлениями кухне, Дима с Лорой сели за стол, где хозяин разгрёб с краю местечко.

 - Оставь так на полчаса. Потом уберём. Перед гостями. Давай хоть поболтаем.