— Значит, сеньор, ты не знаешь более красивой? — спросила моя собеседница.

— Прости, сударыня, — ответил я, — я знаю в Испании одну молодую особу, гораздо более прекрасную.

Ответ этот был чем-то неприятен маркизе, ибо она вновь погрузилась в раздумье, опустила прекрасные свои глаза и с грустью стала глядеть в землю. Чтобы отвлечь её, я завел обычный разговор о любовных чувствах; тогда она подняла на меня изнемогающий взор и сказала:

— Испытал ли ты когда-нибудь те чувства, которые ты так великолепно описываешь?

— Без сомнения, — воскликнул я, — и даже во сто крат более живые, во сто крат более нежные — и это именно к особе, о необыкновенной красоте которой я уже говорил вам.

Едва я досказал эти слова, как лицо графини покрылось смертельной бледностью; она упала, как будто без чувств. Никогда прежде не случалось мне видеть женщин в подобном состоянии, и я сам не знал, как быть; к счастью, я заметил двух служанок на противоположном конце сада, подбежал к ним и послал их в грот, чтобы они спасли свою хозяйку.

Затем я вышел из сада, размышляя о том, что со мной произошло, более всего дивясь могуществу любви и тому, что одна-единственная искорка, запав в сердце, способна произвести в нём неописуемые опустошения. Мне было жаль маркизу, я упрекал себя, что стал причиной её страданий, однако я не представлял себе, чтобы я ради этой итальянки или ради другой женщины на свете мог бы позабыть Эльвиру.

На следующий день я отправился на виллу, но меня не приняли. Госпожа Падули очень страдала; а в Риме только и было разговоров, что о её болезни, опасались даже за её жизнь, я же вновь терзался мыслью, что стал невольной причиной её несчастья.

На пятый день после этого происшествия ко мне вошла молодая девушка, закутанная в мантилью, которая закрывала всё её лицо. Незнакомка сказала мне таинственным тоном:

— Сеньор чужестранец, некая умирающая дама непременно жаждет тебя видеть; следуй за мной.

Я догадался, что речь идет о госпоже Падули, но не посмел противиться желаниям умирающей. Экипаж дожидался меня в конце улицы, мы сели в него и приехали на виллу.

Через потайную калитку мы проникли в сад, вступили в какую-то темную аллею, а оттуда сперва длинным темным коридором, а потом через анфиладу столь же темных комнат дошли до спальни маркизы. Госпожа Падули лежала в постели, она протянула мне белоснежную руку, взглянула на меня глазами, полными слез, и трепещущим голосом произнесла несколько слов, которых я сперва даже не мог расслышать. Я взглянул на неё. До чего же к лицу ей была эта бледность! Тайная мука искажала её черты; на устах, однако, блуждала ангельская улыбка. Та самая женщина, которая несколько дней тому назад казалась такой здоровой и веселой, теперь была на краю могилы и именно я был тем негодяем, который скосил этот цветок в самом его расцвете; я должен был низвергнуть в пропасть такое великое множество прелестей! При этой мысли ледяные тиски сдавили мне сердце, неизъяснимая скорбь охватила меня; я подумал, что, быть может, смогу несколькими словами спасти её жизнь, а посему упал перед ней на колени и прижал её руку к моим устам.

Пальцы её пылали; я полагал, что от лихорадки. Поднял глаза на больную и узрел, что она лежит полунагая. До этого самого мига я никогда не видел, чтобы у женщины было открыто что-то, кроме лица и рук. Взор мой помутился, и колени задрожали. Я изменил Эльвире, сам не ведая, как до этого дошло.

— Боже милостивый, — воскликнула итальянка, — ты сотворил чудо!

Тот, кого я люблю, возвращает мне жизнь.

Исторгнутый из состояния полнейшей невинности, я погрузился в омут самых утонченных наслаждений. Я надеялся, что смогу вернуть маркизе здоровье, и надежда эта вселяла в меня счастье; я уже и сам не знаю, что я нёс; я гордился тем, что чувства мои столь всемогущи, и эта ликующая гордость овладела всем моим существом; одно признание влекло за собой другие; я отвечал не спрошенный и спрашивал, не ожидая ответа. Маркиза явно обретала утраченные было силы. Так пролетело четыре часа, пока служанка не пришла дать нам знать, что пора расставаться.

Я брел к экипажу с известным трудом, принужденный опираться на руку девушки, которая бросала на меня взоры столь же пламенные, как и её госпожа. Я был убежден, что добрая девушка таким образом выражает мне свою признательность за исцеление её госпожи, и, осчастливленный моим успехом, обнимал её от всего сердца. И в самом деле, признательность юной девицы непременно должна была быть безграничной, ибо она наградила меня столь же сердечным объятием, говоря:

— Придет ещё и мой черед.

Однако, едва я сел в экипаж, как мысль, что я изменяю Эльвире, начала меня несказанно мучить.

— Эльвира, — возопил я, — дорогая моя Эльвира, я изменил тебе!

Я недостоин тебя!.. Да будет проклят миг, когда я дал уговорить себя вернуть здоровье маркизе!

Так высказал я все, что обычно говорится в подобных случаях, и явился домой с твердым решением не возвращаться больше к маркизе.

Когда гость наш досказывал эти слова, цыгане пришли к вожаку за приказаниями, и вожак попросил своего давнего друга, чтобы он благоволил отложить на следующий день дальнейшее продолжение своего рассказа, и ушел.

На следующий день мы все собрались в той же самой пещере, и маркиз, видя, что мы с нетерпением ожидаем продолжения рассказа о его приключениях, начал так:

Я уже говорил вам об угрызениях совести, какими я терзался, вспоминая, что изменил Эльвире. Я не сомневался, что служанка маркизы явится на следующий день, чтобы вновь проводить меня к постели своей госпожи, но поклялся себе, что приму её как можно холоднее. Однако, к великому моему удивлению, Сильвия ни назавтра, ни в последующие дни не показалась. Наконец, неделю спустя, она пришла, разодетая гораздо больше, чем этого требовала её привлекательная наружность. Я давно уже заметил, что служанка красивее госпожи.

— Сильвия, — сказал я, — уходи от меня. Ведь именно из-за тебя я изменил очаровательной женщине, в которую влюблен. Я думал, что спешу к умирающей, в то время, как ты привела меня к женщине, снедаемой жаждой наслаждений. Хотя сердце моё невинно, я не могу сказать того же о себе самом.

— Мой юный чужестранец, — возразила Сильвия, — успокойся, ты невинен, в этом смысле можешь быть совершенно спокоен, но не думай, что я хочу проводить тебя к своей госпоже, которая покоится сейчас в объятиях монсиньора Рикарди.

— В объятиях своего дяди? — воскликнул я.

— Ничего подобного, Рикарди вовсе ей не дядя; иди за мной, я все тебе объясню.

Охваченный любопытством, я последовал за Сильвией. Мы сели в экипаж, приехали на виллу, вошли в сад, после чего прекрасная посланница проводила меня к себе, в крохотную туалетную комнатку, украшенную баночками с помадой, гребнями и тому подобными принадлежностями. В глубине комнаты стояла белоснежная кроватка, из-под которой выглядывала пара необычайно изящных туфелек. Сильвия сняла перчатки, мантилью и косынку, которой прикрывала грудь.

— Перестань, — воскликнул я, точно таким же образом соблазнила меня твоя госпожа!

— Госпожа моя, — возразила Сильвия, — прибегает к решительным средствам, без коих я пока могу обойтись.

Говоря это, она отворила шкафчик, достала фрукты, печенье, бутылку вина, поставила все это на стол, который придвинула к кровати, и сказала:

— Прости, прекрасный испанец, что я не могу предложить тебе стул, но сегодня утром у меня забрали последний, комнаты слуг обычно не очень богато обставлены. Поэтому садись рядом со мной и прими это скромное угощение, от всего сердца приглашаю тебя!

Я не мог ответить отказом и уселся поэтому рядом с любезной Сильвией, начал есть фрукты и пить вино, после чего попросил её, чтобы она поведала мне историю своей госпожи, что она и сделала в таких словах: