— Когда я знал тебя, сеньор, душу твою переполняли нежные чувства, и ты был прекрасен, как Амур. Союз твой с Эльвирой должен был стать чередой несказанных наслаждений. На жизненном пути ты срывал розы, не касаясь шипов.

— Не совсем так, — возразил маркиз. — Правда, нежные чувства заняли, быть может, слишком много места в моей жизни, но так как я не пренебрег ничем из того, что является долгом порядочного человека, то смело могу признаться в этой моей слабости. Мы сейчас находимся в месте, весьма благоприятствующем романическим повествованиям, и, если хотите, я поведаю вам историю моей жизни.

Все общество с удовольствием приняло предложение маркиза, который начал такими словами:

Когда тебя отдали в коллегию театинцев, мы жили, как тебе известно, по соседству с твоей теткой Даланосой. Матушка моя часто ходила навещать Эльвиру, но никогда не брала меня с собой. Эльвира вступила в монастырь, делая вид, что хочет стать монахиней, и ей не подобало принимать визиты пылкого юноши. Мы терзались всеми муками разлуки, каковые смягчали как можно более частыми письмами. Относила наши послания обычно моя матушка, хотя вначале всегда отказывалась делать это, придерживаясь мнения, что не так легко получить позволение на брак из Рима и что только после получения подобного позволения мы приобрели бы право переписываться. Однако, невзирая на все эти сомнения, она не перестала носить письма и доставлять мне ответы. Что же касается наследства Эльвиры, то никто не смел прикасаться к нему, ибо с момента её пострижения это состояние должно было перейти к боковой линии семейства Ровельяс.

Тетка твоя говорила моей матери о своём дяде-театинце как о просвещенном и рассудительном человеке, который мог бы дать ей совет по поводу получения дозволения на брак. Матушка моя любезно поблагодарила твою тетку и написала отцу Сантесу, который нашел дело это чрезвычайно важным и вместо ответа прибыл в Бургос сам вместе с неким советником нунциатуры.

Этот последний принял вымышленную фамилию, считаясь со всеобщим желанием и необходимостью провести это дело втайне. Было решено, что Эльвира в течение полугода останется послушницей, после чего она покажет, что у неё прошло желание стать монахиней, и будет только жить в монастыре как особа высокого звания, с надлежащей свитой, то есть с женщинами, вместе с ней заключенными в обители; более того, она будет иметь отдельный дом вне монастыря, обставленный так, как если бы она в нём проживала. Пока в этом доме поселилась моя матушка и несколько правоведов, занимающихся уточнением подробностей опеки. Я должен был вместе с наставником отправиться в Рим, советник же нунциатуры вскоре собирался выехать вслед за нами. Это последнее намерение, однако, не было осуществлено, ибо меня признали слишком юным, чтобы я посмел просить о дозволении на брак, и прошло два года, прежде чем я покинул Бургос.

В течение этих двух лет я каждый день виделся с Эльвирой в монастырской комнате для бесед, остальное же время посвящал писанию писем к ней или чтению романов, из коих, по большей части, черпал мысли для подкрепления моих любовных излияний. Эльвира читала те же самые книги и отвечала мне в том же духе. Вообще на всю эту переписку мы истратили не слишком много собственных мыслей, но зато чувства наши были истинными и неподдельными, и во всяком случае мы испытывали искреннейшее взаимное влечение. Решетка, отделявшая нас друг от друга, ещё увеличивала нашу любовь; кровь кипела в наших жилах, согретая всем пламенем юности, и смятение наших чувств ещё усугубляло сумятицу, которая и без того уже царила в наших головах.

Настало время отъезда. Минута прощания была ужасна. Наша скорбь, незаученная и непритворная, и в самом деле граничила с безумием. Эльвира в особенности была в ужасном состоянии, опасались за её здоровье. Мои страдания были не меньшими, но я переносил их храбрее, тем более, что развлечения странствия их сильно смягчали. Многим я также был обязан моему ментору, который совсем не напоминал педанта, извлеченного из школьной пыли, но, напротив, служил прежде в войсках и некоторое время даже провел при дворе короля. Его звали Диего Сантес, и он был близким родственником театинца, носившего ту же фамилию. Человек этот, столь же быстрый, как и превосходно знающий светские обычаи, старался тысячами способов направить мою душу на стезю большей откровенности, но склонность к иллюзиям уже слишком глубоко укоренилась во мне.

Мы прибыли в Рим и тотчас же отправились к монсиньору Рикарди, аудитору роты;[243] человек этот пользовался значительным влиянием; к нему чрезвычайно благоволили отцы-иезуиты, которые в те времена задавали тон на берегах Тибра. Монсиньор Рикарди, истинный князь церкви, мужчина гордого и надменного вида, с большим бриллиантовым крестом на груди, принял нас весьма любезно и сказал, что знает причину, по которой мы приехали в Рим; а затем прибавил, что дело наше требует тайны и что мы не должны слишком много бывать на людях.

— Однако, — присовокупил он, — вы поступите правильно, если часто будете приходить ко мне. Интерес, который я буду к вам проявлять, обратит на вас всеобщее внимание, а то, что вы будете избегать светских развлечений, покажет всем вашу скромность, что поможет вам предстать в благоприятном свете. Я же тем временем выясню отношение Святой Коллегии[244] к вашему делу.

Мы последовали совету монсиньора Рикарди. С утра я осматривал римские древности, вечера же проводил на вилле, принадлежавшей почтенному Рикарди; вилла эта находилась неподалеку от палаццо Барберини.[245] Принимала гостей маркиза Падули. Это была молодая вдова, которая жила у Рикарди, ибо не имела более близких родственников. Так, по крайней мере, говорили люди, истинной же правды никто не знал, так как Рикарди был родом из Генуи, а пресловутый маркиз Падули безвременно скончался, находясь на дипломатической службе за пределами Италии.

Молодая вдова обладала всеми качествами, какие необходимы для того, чтобы сделать пребывание в её доме как можно более приятным для гостей. С обаятельной, необыкновенно располагающей внешностью она сочетала учтивость по отношению ко всем, учтивость, сдержанную и преисполненную достоинства. Однако мне показалось, что она поглядывает на меня с большей приязнью, чем на других гостей, и проявляет ко мне известную склонность, которая выдавала себя постоянно, но в мелочах, совершенно не заметных для остального общества. Я постиг эти тайные чувства, описанием которых переполнены все романы, и жалел маркизу Падули за то, что предметом её пылкой страсти стал человек, который никоим образом не мог ответить ей взаимностью. Несмотря на это, я охотно вступал в разговор с маркизой и беседовал с ней о любимом моём предмете, то есть о любви, о разных способах любить, о различии между чувством и страстью, между постоянством и верностью. Когда я разрешал эти важные проблемы с хорошенькой итальянкой, мне и в голову не приходило, чтобы я мог каким бы то ни было образом нарушить верность Эльвире. Письма, посылаемые мною в Бургос, по-прежнему отличались все тем же пылом.

Однажды я отправился на виллу без моего ментора. Не застав Рикарди, я пошел в сад и забрел в грот, заросший густыми кустами жасмина и акации. Я застал там маркизу, погруженную в глубокое раздумье, из коего её вывел шум, который я произвел, входя. Живое удивление, какое я прочел на её лице, дало мне понять, что я был единственным предметом её мечтаний. В глазах её застыл испуг, казалось, она ищет спасения от опасности. Однако она пришла в себя, усадила меня рядом с собой и начала разговор обычным в Италии вопросом: Lei a girato questa raattina? — Гуляли ли вы нынче утром?

Я отвечал, что был на Корсо, где видел множество прекрасных женщин, красивейшей среди которых была маркиза Липари.