— Не знаю. И трудно это знать. Я думаю, что не может быть общего правила.

Такие разговоры развлекали их. Однажды утром Андрес застал в магазине молодого офицера, разговаривавшего с Лулу. Он встречал его еще несколько раз и течение следующих дней. Ему не хотелось спрашивать о нем, и только после того, как офицер исчез, он узнал, что это двоюродный брат Лулу. В то же время Андресу стало казаться, что Лулу с ним неприветлива. Может быть, она думает об офицере? Андрес хотел было прекратить свои посещения. И не смог. Это было единственное приятное место, где он чувствовал себя хорошо.

Однажды осенью, он пошел утром погулять за город. Он был преисполнен той немножко смешной меланхолией, какой бывают подвержены холостяки. Смутная сентиментальность охватывала его душу при виде поля, чистого, безоблачного неба, голубой, как бирюза Гвадаррамы[336].

Он подумал о Лулу и решил пойти к ней. Она была его единственным другом. Он вернулся в город, миновал улицу Аточа и вошел в магазинчик. Лулу была одна и перовкой смахивала пыль со шкафов. Андрес сел на свое обычное место.

— Вы сегодня просто прелесть, какая красивая, — сказал вдруг Андрес.

— Какая муха вас укусила, что вы так любезны сегодня, дон Андрес?

— Правда. Очень красивая. С тех пор, как вы здесь, вы принимаете все более человеческий облик. Раньше у вас было очень язвительное, насмешливое выражение, а теперь этого нет; лицо сделалось таким мягким. Мне кажется, что от постоянного общения с матерями, которые приходят покупать чепчики для своих детишек, у вас у самой сделалось какое-то материнское выражение лица.

— А знаете, очень грустно все время шить чепчики для чужих детей.

— Как! Неужто вы предпочли бы шить их для своих?

— Если было бы можно, — отчего же? Но у меня никогда не будет детей. Кто полюбит меня?

— Аптекарь, который приходит в кафе, поручик… Разыгрывайте скромницу, а сами одерживаете победы!..

— Я?

— Ну, да, вы!

Лулу продолжала обмахивать перовкой шкафы.

— Вы меня ненавидите, Лулу? — сказал Андрес.

— Да. Потому что вы говорите глупости.

— Дайте мне руку.

— Эту руку?

— Да. Теперь сядьте рядом со мной.

— Рядом с вами?

— Да. Теперь посмотрите мне прямо в глаза. Прямо, честно.

— Ну, смотрю. Еще что-нибудь сделать?

— Вы думаете, что я не люблю вас, Лулу?

— Нет, любите… немножко… Вы видите, что я неплохая девушка… Но, и только.

— А если бы было нечто большее?.. Если бы я питал к вам нежность, любовь… что бы вы ответили мне?

— Нет, нет, это неправда, вы меня не любите! Не говорите мне этого.

— Нет, это правда, правда, — и, притянув к себе голову Лулу, он поцеловал ее в губы.

Лулу сильно покраснела, потом побледнела и закрыла лицо руками.

— Лулу, Лулу, — взволнованно проговорил Андрес, — неужели я оскорбил вас?

Лулу встала и, улыбаясь, прошлась по магазину.

— Видите ли, Андрес, — это безумие, этот обман, который вы называете любовью, — я его почувствовала к вам с первого раза, как вас увидела.

— Правда?

— Да, правда.

— И я — слепец?

— Слепец, совершенный слепец!

Андрес взял руку Лулу и несколько раз поцеловал ее. Они разговаривали долго. Наконец, послышался голос доньи Леонарды.

— Я уйду, — сказал Андрес, вставая.

— Прощай! — воскликнула она, прижимаясь к нему. — Не покидай меня больше, Андрес. Куда бы ты ни пошел, возьми меня с собою.

Несколько дней спустя, Андрес отправился к своему дяде. Постепенно он перевел разговор на вопрос о браке, и потом сказал:

— Мне хочется разобрать с вами один щекотливый вопрос.

— Неужели?

— Да. Представьте себе: один из моих пациентов, человек еще молодой, но артритик и неврастеник, имеет невесту, девушку слабую и немного истеричную. И этот господин спрашивает меня: «Могу ли я, по-вашему, жениться?» И я не знаю, что ему ответить.

— Я бы ответил ему: нет, — сказал Итурриас. — А он потом пусть поступает, как знает.

— Но я должен привести ему причину.

— Какую же еще причину! Он почти что больной, она тоже; он колеблется… Этого достаточно для того, чтобы не жениться.

— Нет, не достаточно.

— Для меня, да. Я думаю о детях. Я не думаю, как Кальдерон[337], что величайшее преступление человека — родиться. По-моему, это просто поэтический вздор. Гораздо большее преступление — дать жизнь[338].

— Всегда?.. Без исключения?

— Нет. По-моему, критерий должен быть такой: если родятся здоровые дети, которым дается жилище, уход, воспитание, образование, тогда родителям можно отпустить их грех; если же дети родятся больные, туберкулезные, сифилитики, неврастеники, то родители должны быть сочтены преступниками.

— Но, ведь этого нельзя знать заранее.

— Я думаю, что можно.

— Во всяком случай, это не легко.

— Я и не говорю, что легко. Но уже одного опасения, одной возможности дать жизнь больному потомству должно быть достаточно для человека, чтобы не иметь его вовсе. Я нахожу, что увековечивать в мире горе и страдание — преступление.

— Но разве кто-нибудь может знать заранее, каково будет его потомство? Вот, у меня есть приятель — больной, калека, а у него недавно родилась совершенно здоровая, крепкая девочка.

— Это очень возможно. Часто бывает, что у здорового сильного мужчины родятся рахитичные дети, и наоборот, но это ничего не значит: единственная гарантия хорошего потомства — это сила и здоровье родителей.

— Меня поражает такая чисто интеллектуальная позиция со стороны столь ярого противника интеллектуализма, как вы, — сказал Андрес.

— А меня поражает подобное легкомыслие в таком интеллектуалисте, как ты. Признаюсь тебе, для меня нет ничего противнее плодовитого животного, в алкоголическом угаре зарождающего детей, которым суждено или заселять кладбища, или пополнять ряды каторжников и проституток. Я питаю положительную ненависть к этим бессовестным людям, заполняющим землю больным и разлагающимся мясом. Припоминаю одну из своих служанок: она вышла замуж за идиота и пьяницу, который не мог содержать даже самого себя, потому что не умел работать. Сообща они народили больных и унылых ребятишек, которые ходили в лохмотьях, и этот болван являлся ко мне просить денег, воображая, что большая заслуга быть отцом его многочисленного и отвратительного потомства. Жена, беззубая, с постоянно торчащим животом, от постоянных беременностей, родов и смерти детей, стала равнодушна, как скотина. «Умер один? Ну, что ж, сделаем другого», — цинично говорила она. Нет, должно быть запрещено давать жизнь существам, которых ждет одно страданье.

— Я тоже так считаю.

— Плодовитость не может быть социальным идеалом. Важно не количество, а качество. Пусть патриоты и революционеры воспевают плодовитое животное, для меня оно всегда будет ненавистной скотиной.

— Все это хорошо, — пробормотал Андрес, — но не разрешает моего вопроса. Что же мне сказать этому человеку?

— Я бы сказал ему: женитесь, если хотите, но не заводите детей. Пусть ваш брак будет бесплодным.

— Это значит, что наша нравственность, в конце концов, приводить к безнравственности. Что сказал бы Толстой[339], если бы услышал вас!

— Ба! Толстой — апостол, а апостолы проповедуют собственные истины, которые остальным людям обыкновенно представляются глупостями. Я поговорил бы с твоим другом на чистоту, и спросил бы его: вы человек эгоистичный, немножко жестокий, сильный, здоровый, терпеливо выносящий собственное страдание и безразличный к чужому? Да? В таком случае, женитесь, плодите детей, — вы будете хорошим отцом семейства… Но, если вы человек впечатлительный, нервный, чрезмерно чувствительный к страданию, тогда не женитесь, а если женитесь, не имейте детей.