— Мне жаль, что вы уезжаете. Мы уже привыкли считать вас своим.

— Что же делать! Меня не любят в городе.

— Вы не можете сказать этого про нас.

— Нет, про вас я этого и не говорю. То есть про вас лично. Если мне и жаль покинуть этот город, то только из-за вас.

— Ах, что вы, дон Андрес!

— Хотите верьте, хотите нет. Я очень уважаю вас. Я нахожу вас очень доброй и очень умной женщиной.

— Господи, Боже мой, дон Андрес, этак вы совсем сконфузите меня, — сказала она, смеясь.

— Конфузьтесь, сколько угодно, Доротея. И все-таки это правда. Плохо в вас только одно…

— Посмотрим, что же плохого, — сказала она с притворной серьезностью.

— Плохо в вас то, — продолжал Андрес, — что вы замужем за идиотом, хвастливым дураком, который заставляет вас страдать, и которого я на вашем месте обманывал бы с кем угодно.

— Господи! Иисусе Христе! Что вы говорите!

— Это правда, которую я говорю вам на прощанье… И я дурак, что не ухаживал за вами.

— Теперь вы сообразили это, дон Андрес?

— Да, теперь я сообразил, но не думайте, что мне не приходило этого в голову и раньше, только у меня не хватало решимости… Сегодня мы одни в доме. Не правда ли?

— Да, одни. Прощайте, дон Андрес, я ухожу.

— Нет, не уходите, мне нужно поговорить с вами.

Удивленная властным тоном Андреса, Доротея остановилась.

— Что же вам нужно? — спросила она.

— Останьтесь здесь, со мной.

— Но ведь я честная женщина, дон Андрес, — слабым голосом проговорила Доротея.

— Я знаю. Честная и добрая женщина, а муж у вас дурак. Мы одни, никто не узнает, что вы были моею. Эта ночь для вас и для меня будет ночью необычной, исключительной…

— Да, а раскаяние, а угрызения совести?

— Угрызения совести?

Андрес понял, что не следует оспаривать этого пункта.

— Минуту тому назад я не думал, что скажу вам это. Почему сказал? Не знаю… Сердце мое сейчас стучит, как кузнечный молот.

Андрес, дрожа и весь бледный, оперся о железную спинку кровати.

— Вам нехорошо? — упавшим голосом прошептала Доротея.

— Нет, ничего.

Она тоже была смущена и дрожала. Андрес погасил свечу и подошел к ней. Доротея не сопротивлялась. Андрес в эту минуту был совершенно в бессознательном состоянии…

К утру в скважины деревянных ставней стал пробиваться свет. Доротея очнулась. Андрес пытался удержать ее в своих объятиях.

— Нет, нет, — с ужасом прошептала она и, вскочив, поспешно убежала из комнаты.

Андрес приподнялся и сел на постели, пораженный, дивясь самому себе. Он находился в состоянии полной нерешительности, чувствовал, будто на плечи ему давит какая-то тяжелая доска, и боялся спустить ноги на пол. Так он сидел, подавленный, опершись головой на руки, до тех пор, пока не услышал стука приехавшего за ним дилижанса. Тогда он встал, оделся и отворил дверь раньше, чем постучали, содрогаясь при мысли о стуке молотка. В комнату вошел мальчик, взял чемодан и мешок. Андрес надел пальто и сел в дилижанс, который тронулся по пыльной дороге.

— Как нелепо! Как это все нелепо! — воскликнул Андрес. — И сопоставлял всю свою жизнь и эту последнюю ночь, такую неожиданную и разрушительную.

В поезде нервное состояние его еще ухудшилось. В Аранхуэсе он решил прервать путешествие. Три дня, проведенные здесь, несколько успокоили его, и нервы пришли в относительный порядок.

Через несколько дней по приезде в Мадрид, Андрес был неприятно поражен, узнав, что вот-вот объявят войну Соединенным Штатам. Проходили собрания, уличные манифестации, всюду гремела патриотическая музыка.

Андрес не следил по газетам за колониальной политикой и не знал в точности, в чем было дело; его единственным источником была старая служанка Доротеи, которая громко пела во время стирки такую песню:

Все суждения Андреса относительно войны и основывались на этой песне старой служанки. Но увидя, какой оборот принимают дела в связи с интервенцией Соединенных Штатов, он впал в уныние.

Повсюду только и было разговору, что о вероятности победы или поражения. Старый Уртадо верил в победу испанцев и в то, что она дастся без всяких усилий: янки, эти «свиные торговцы», при виде испанских солдат, сейчас же побросают ружья и разбегутся.

Брат Андреса Педро вел жизнь спортсмена и не интересовался войной, так же, как и Александр; Маргарита по-прежнему жила в Валенсии.

Андрес нашел должность в консультации по желудочным болезням, заменив одного из врачей, уехавшего на три месяца за границу. Днем он уходил в консультацию и оставался там до вечера, потом приходил домой ужинать, а после ужина шел узнавать новости.

Газеты были полны вздором и бравадой: янки не готовы к войне, их солдаты не имеют даже обмундирования. Судя по тому, что писалось в Мадриде, в стране швейных машин сшить несколько мундиров было огромной, просто катострафической трудностью!

В довершение смехотворности, Кастеляр отправил послание американцам. Правда, оно не отличалось комической велеречивостью воззвания Виктора Гюго[335] к немцам с призывом уважать французов, но и его оказалось достаточно, чтобы здравомыслящие испанцы осознали всю пустоту своих великих людей.

Андрес следил за военными приготовлениями со жгучим интересом. Газеты приводили совершенно ложные расчеты. Андрес даже стал думать, что оптимисты имеют некоторые основания для своих надежд. За несколько дней до поражения он встретился на улице с Итурриосом.

— Что вы думаете обо всем этом? — спросил он дядю.

— Мы пропали.

— Но, ведь, говорят, что мы великолепно готовы.

— Да, готовы — к поражению. Только китайцам, которых испанцы считают олицетворением наивности, можно говорить такие вещи, что печатается в газетах.

— Что вы? Я этого не нахожу.

— Однако, надо только иметь глаза во лбу и сравнить силы эскадр. Ты сообрази одно: у нас в Сант-Яго на Кубе шесть броненосцев — старых, скверных и тихоходных; у них двадцать один, все почти новые, прекрасно вооруженные, с великолепной броней и быстроходные. Наши шесть представляют все вместе около 28000 тонн водоизмещения, а у них только шесть первых — 60000. Двумя своими броненосцами они могут потопить всю нашу эскадру, а остальным нечего и делать.

— Так что, по-вашему, нам грозит поражение?

— Не поражение, а бойня, вот, что! Если у нас уцелеет хоть одно судно, это будет чудо.

Андрес подумал, что Итурриос ошибается, но события показали, что он был прав. Поражение действительно оказалось бойней, посмешищем.

Андрес был возмущен равнодушием общества при известии о несчастье. Он думал, что испанцы, хотя и неспособны к науке и к цивилизации, все же страстные патриоты, но оказалось, что и этого нет. Прочитав о поражении двух маленьких испанских эскадр у Кубы и на Филиппинах, эти «патриоты» совершенно спокойно отправились в театр и на бой быков. Все их манифестации и крики были лишь пеной, чадом горящей соломы — и только.

Когда впечатление от печального известия несколько улеглось, Андрес пошел к Итурриосу. Ему хотелось поговорить о событиях.

— Оставим это, раз, по счастью, у нас отобрали колонии, — сказал Итурриос — и поговорим лучше о чем-нибудь другом. Как тебе жилось в Альколее?

— Довольно скверно.

— Что же с тобой было? Наделал глупостей?

— Нет, просто не повезло. Как врач, я действовал не плохо. Но лично я не имел успеха.

— Расскажи, послушаем твою одиссею в стране Дон Кихота.

Андрес рассказал ему о своей жизни в Альколее. Итурриос внимательно слушал.