– Владимир Степанович, сходи принеси дров, – попросил в это время Егор Иванович. – Там, под навесом, готовые есть, на всю зиму наготовил, старый дурак.

Скворцов не отозвался. Пустынная до этого улица как-то сразу переменилась, пробежала женщина с узлом, она бежала и оглядывалась, и дети и женщины выбегали из изб. Затем в строю прошли солдаты, пропылила колонна машин. Скворцов толчком распахнул окно, и в избу ворвался шум – крики, плач, происходило что-то очень плохое, не происходило, а уже произошло. Он быстро оделся, натянул на себя рубаху, Егор Иванович выбежал во двор, через минуту вернулся.

– Скорее! – сказал он, засовывая что-то за пазуху. – Кругом солдаты, вся деревня окружена. Я так и думал – неспроста эта тишь да гладь. Скорей, огородами в конопли, – может, еще проскочим. Там у меня грядка подсолнухов, а через выгон проползем как-нибудь.

– Не проползем, – медленно отозвался Скворцов. – Чего мы ждали?

– Поменьше рассуждай. Пошли, пошли!

– Пошли, я готов.

– Вот попались, хуже и не придумаешь.

Они через заднюю дверь, через двор выскочили в сад, затем в огород и побежали друг за другом пригнувшись. Присев у изгороди, переглянулись: по всему выгону, отделявшему коноплю от огородов, стояла молчаливая цепь солдат, и где-то на другом краю деревни простучал пулемет, опять и опять.

– Влипли, – хрипло сказал Егор Иванович. – Давай забирайся куда-нибудь в малинник, я в другую сторону.

Скворцов сразу пополз и лишь глухо сказал:

– Пока, Иванович.

– Пока, Владимир, – отозвался Родин и пополз в другую сторону, и Скворцов сразу потерял его из виду. Сам он полз между двумя грядками картофеля, кусты которого снизу уже зажолкли. Земля была унавоженная, жирная, иногда стоило ее чуть шевельнуть, чтобы приоткрылись большие розоватые клубни.

Потом ему попалась на пути грядка помидоров, их давно никто не собирал, и они, опав, густо усеяли землю и гнили. За помидорами сразу начинался малинник, Скворцов заполз в него, присел и оглянулся. Солдаты уже подходили к огородам и стреляли, валили плетни. Скворцов дополз до кучи сушья, – как убирали весной малинник, так и осталась эта куча чуть сбоку, из сухого бурьяна, из засохших прутьев малины и из другого сора. Скворцов стал заползать под нее, и ему за воротник и за рукава сыпалось что-то колючее и сухое. Он заполз, подтянул ноги, потом продвинулся еще дальше и затих, стараясь удержать неожиданный чох. Было сумрачно и таинственно, Скворцов вспомнил детство, игры в прятки, перед его глазами была земля – влажная, черная, поросшая под кучей хвороста белой, длинной травой.

Уже вскоре он услышал голоса немцев, треск ломавшихся стеблей малины, и один из солдат остановился рядом с кучей сушья, остановился, загораживая солнце, – Скворцов понял это, потому что стало еще темнее. Подошел второй, они закурили, щелкнула зажигалка. Скворцов прислушался к их речи и понял, что они хвалят турецкие сигареты. Голоса у них были неспокойные, озабоченные. Одного звали Вилли, другого – Конрад, они еще о чем-то говорили, кажется, смеялись над своим лейтенантом – Скворцов почти забыл и то немногое, что учил когда-то в школе и в техникуме, и узнавал только отдельные слова. Потом один из солдат ткнул в кучу сушья носком сапога, и опять затрещали стебли малины – они уходили. И тогда Скворцов чихнул, и хруст в малине сразу прекратился.

Вилли Бранд поглядел на товарища:

– Это ты?

– Нет. Я думал, это ты.

– Подожди. Или нам показалось?

– Какой черт показалось. Здесь кто-то чихнул.

Скворцов слышал, как они опять стали ходить по малиннику, то приближаясь, то уходя дальше, и тогда он чихнул еще раз, в то же время вгрызаясь зубами в землю, забивая ею рот. Он встал на ноги, когда солдаты разбросали кучу сушья, и увидел их – худого Вилли и его товарища, лет двадцати двух – с красивыми светлыми глазами, с прямым носом и брезгливым ртом. Он увидел вначале не солдат, а их автоматы, направленные на него, и увидел небо.

– Партизан? – спросил Конрад, с интересом и враждебно разглядывая Скворцова.

– Учитель, – сказал Скворцов, вытирая лицо от земли и сора.

– Учитель? Считай, писай? – засмеялся Конрад и сразу закричал: – Марш! Марш! – и повел, дулом автомата показывая, куда надо идти. Скворцов пошел.

Жителей Филипповки собрали у сельсовета, всех – от старух, доживавших последние дни, до грудных младенцев, огромная, в несколько сот человек, толпа молча ждала, все время приводили новых. Скворцов видел, как привели Егора Ивановича, привели двух девочек, это были сестры Исаевы – Скворцов хорошо знал их, его ученицы. Одной четырнадцать, другой одиннадцать, Оля и Шура, и у старшей было разорвано платье, от ворота до подола, и она шла со странно неподвижным лицом и все время придерживала разорванные половинки платья, натягивая их на грудь и живот. Их привел немолодой, лет сорока солдат с засученными рукавами мундира, с низко скошенным лбом, и когда они подходили, солдаты, окружавшие толпу, весело загоготали, а некоторые вскинули в знак приветствия руку вперед. В следующую минуту все затихло, на крыльцо сельсовета вышли высокий полковник в фуражке с длинным козырьком, лейтенант без пилотки, переводчик – ефрейтор в больших очках.

Скворцов покосился и увидел рядом с собою Егора Ивановича, он не знал, когда тот к нему подобрался. И тут кто-то заметил, что село горит, его подожгли сразу с двух концов, и толпа зашумела, качнулась, взвыли бабы, и послышался плач детей, и солдаты, выровняв автоматы, отступили на шаг, другой и остановились – теперь никто из них не разговаривал и не улыбался. Полковник оглядел толпу, ему не хотелось говорить, все уже решено. Он был недоволен приказом, уничтожить сразу столько людей и деревню – очень неразумный и поспешный шаг. Но решал этот вопрос не он, и ему не хотелось в это вдаваться. Дело не во взорванном мосте и, конечно, не в трех убитых. И все равно он не стал бы уничтожать поголовно всех – он заставил бы их работать. Кругом неубранные поля, хлеб. Он не стал ничего говорить и лишь поднял руку и пошевелил пальцами, давая знак старшему конвоя. Толпа, вытягиваясь, двинулась по улице, между двумя рядами солдат, по горящей улице, было нестерпимо жарко, и все словно оцепенели, даже дети перестали плакать.

– Куда это? – тихо спросил Скворцов, и Егор Иванович выругался:

– Кирпичный завод… Не видишь?

Скворцов хотел спросить «зачем» и не спросил, ноги сразу отяжелели, и по голой груди пополз противный липкий пот. Разрушенный бомбежкой кирпичный завод, рядом огромные котлованы, из которых годами брали желтую, жирную глину на кирпичи.

– Мы будем проходить Козий Яр, – тихо сказал Егор Иванович. – Прямо рядом будем проходить. Ты смотри. Там сразу орешник, дубняк в два роста. Я старик, а ты смотри, Володька. Ты к тому краю, слева подбирайся, с краю иди.

– Понял, – медленно сказал Скворцов. – А ты чего теряешь!

– Поясница у меня, он, пес, меня прикладом по спине двинул. Силы не занимать – бугай, все как деревянное. Видишь, ноги волоком идут.

– Ну, теперь уж прощай, Иванович, – еще тише сказал Скворцов.

– Прощай. – Он подержался за руку Скворцова у самого локтя, и Скворцов стал на ходу пододвигаться к краю длинно вытянувшейся колонны. Хаты по сторонам горели все ярче, хотя улица была широка – дышать было нечем, конвой торопился, нервничал и подгонял. Кто-то непрерывно, в голос, рыдал, и Скворцова преследовал этот надрывный женский плач.

Впереди Скворцова шла женщина со сбившимся на шею платком, и Скворцов видел в пучке ее волос закругления металлических шпилек. Женщина молча вела сынишку, цепко зажав его ручонку в своей ладони. Онуфриева – жена лучшего в районе тракториста, но выпивохи и большого трепача. Онуфриева била стекла у всех, кого подозревала в близких отношениях с мужем. Однажды она даже не поленилась сходить за двадцать километров в районный центр, чтобы выбить окно у молоденькой докторши, и ее арестовала милиция. Все это было сейчас мелким и глупым, и Скворцов не мог понять одного: почему такие мысли лезут в голову именно сейчас. И вдруг всех остановил высокий, рвущийся крик – Скворцов сразу узнал голос и споткнулся. Кричала Павла. Колонна остановилась, когда проходила мимо ее горящей избы, потому что Павла выметнулась из колонны и забилась в руках двух дюжих конвойных, и на губах у нее выступила пена. Она кричала, указывая на свою избу, на которой огонь весело и быстро рвал соломенную крышу и тек змеиными ручейками по стенам, и окна начинали трескаться и высыпаться. Павла указывала на горящую избу и кричала. Скворцов, холодея, вслушивался в этот страшный бабий крик и мог лишь различить в нем одно слово, одно имя. «Васятка! Ва-а-асятка!» – кричала Павла, и конвойные, закинув автоматы за спины, выламывали ей руки, и тянули назад в толпу, и не могли справиться. Внезапно, взвизгнув тормозами, рядом с Павлой остановилась черная, низкая машина, и она увидела длинное худощавое лицо под козырьком фуражки, на плечах поблескивали от огня пожара витые погоны. Подбежавший из головы колонны обер-лейтенант вытянулся, и солдаты, державшие Павлу, выпрямились, как могли, хотя и не выпустили ее из рук.