— Конечно! Надо про них в газету написать. Могут медали выдать.

Валя не растерялась и велела всем выстроиться в одну шеренгу. «Пожарников» поставила перед строем и скомандовала:

— Пионерам Сомову, Кобзарю и Вертеле наше…

— Спа-си-бо! — закричал строй так, чтобы всю жизнь звучало это слово в ушах героев.

Генка сообщил о материальных результатах дня. Собрано более двухсот флаконов. Я предложил на этом остановиться. Но разгоревшаяся страсть к наживе прозвучала, как львиный рык по сравнению с писком голоса благоразумия. Не помогло и голосование. Я остался в одиночестве.

В воскресенье мы собрались снова. На этот раз разъехались по студенческим общежитиям.

К обеду мы успели сделать несколько рейсов и обогатились не только флаконами, но и психологическими наблюдениями. Будущие медики богатые, но жадные. Инженеры не жадные, но бедные. Педагоги не бедные и не жадные, но въедливые. Пока дадут флакон, десять раз спросят: кто? откуда? зачем?

Во вторник после уроков мы всей гурьбой понесли свои сокровища на базар. В аптеку было бы ближе, но Генка сказал, что там будут придираться: эти не вымытые, те не берем, а дед все возьмет.

Действительно, розоволикий дед с фигурой снежной бабы вышел нам навстречу из своего ларя. В обхождении чувствовался старый коммерсант: он широко улыбался, распахнул двери лавки, ничего не отверг. Правда, хотел было нас принять за простаков, но не на тех нарвался. Мало кто знает сколько стоит флакон с притертой пробкой, с навинченной крышкой или без крышки. А Генка все знал в точности и поправлял деда, когда тот ошибался. Радушие его поуменьшилось, но это не помешало ему, закабалив нас на будущее, подарить подержанный, но еще мощный футбольный мяч.

Не надо думать, однако, что мы тут же, на рыночной площади, начали гонять по снегу футбол. Когда у вас вдруг появится сумма, на которую можно купить, например, шесть тысяч тетрадей, вы забудете про игры и пойдете в сберкассу. Точно так же поступили и мы. Деньги положили на мое имя, а сберкнижку вручили Генке, возведя его в сан лорда хранителя сберкнижки.

Домой мы возвращались в новом качестве. Кем мы были еще три дня назад? Стыдно подумать! Коллектив без гроша в кармане! А теперь?..

Трудно представить себе вестибюль школы без нашей Даниловны и ее незлобно-сварливого голоса:

— Тряпку, тряпку не видишь? А коли видишь, так не переступай! Зачем за собой чахотку в класс тащишь?

Едва я вступил на заветную тряпку, как Даниловна зазвала меня в швейцарскую.

— Держи-ка! — протянула она мне газетный сверток. — Открытки тут. У твоего отняла. Самый длинный и худючий он у тебя.

— Со шрамом на лбу?

— Не приметила. Да я тебе его покажу. Собрал он тут мальцов в кружок, я думала, он им те открытки для интересу показывает, а потом гляжу, детишки ему деньги суют, значит торговля идет. Ты разберись: нечистое дело. По глазам его шустрым видать было.

— Спасибо, Даниловна, разберусь.

«Длинных и худючих» у меня двое: Вовка Радченко и Витька Сомов. Первый отпадает. Значит, Витька. В пачке около ста открыток. Откуда им быть? Неужели снова сорвался?

После нагоняя за Приморск Витька заметно переменился, стал активнее, подтянулся в учебе. Да а Сашка Кобзарь, присматривавший за ним, ничего подозрительного не замечал. Но вот в моих руках вещественное доказательство. И все-таки хотелось думать, что злосчастные открытки упали с неба и Витька сумеет доказать это.

Я поднялся наверх. Сомова нигде не было. На урок он не явился. Удрал. Я уже знал по прежнему опыту, что Витька запросто может махнуть куда-нибудь, ни с кем не попрощавшись. Одна надежда: погода «нелетная».

Я решил ничего не говорить ребятам, пока не повидаюсь с Сомовым.

После уроков отправился к нему домой, но никого там не застал. Встретил я Витьку случайно на трамвайной остановке.

С полквартала мы прошагали молча. Витька напустил на себя обычное сонливое безразличие. Не заговори я — он и рта не раскроет.

— Почему на уроках не был? — прервал я наконец паузу.

— Голова болела.

У Витьки ломается голос. Сейчас он поднялся на такие высокие ноты, на которых икают.

— Ну, а проветрившись, как ты себя чувствуешь?

Витька невежливо молчит.

— Где взял открытки?

— Купил.

— Где?

— В «Старой книге».

— На какие деньги? Опять нашел?

На этот раз Витька не выкручивается.

Мы вышли на главную улицу и скоро очутились у двери магазина «Старая книга». Я вытащил из портфеля сверток с открытками и протянул его Витьке.

— Сам отдашь продавщице.

Витька пугливо попятился от меня.

— Эх ты, бизнесмен! Иди за мной!

В отделе «Ноты», где под наличником я увидел такие же открытки, как у меня, торговала молоденькая продавщица. Я нагнулся над стеклом прилавка, приглашая ее сделать то же самое. Девушка с осторожной смелостью приблизила к моим губам розовое ушко, в которое я прошептал:

— Я учитель. Мой воспитанник стащил у вас вчера открытки. Разрешите мне вернуть их вместе с извинениями.

Девушка просияла и, забыв о конспирации, певучим голосом сообщила в соседний отдел:

— Макар Степанович, открытки вернулись!

— Какие открытки?

— Вчерашние. Помните, женщина видела, как их мальчишка утащил.

— Подождите, я сейчас.

Макар Степанович, подвижной человек с восточными чертами лица, по-видимому, директор магазина, прервал покупку старых книг и направился в нашу сторону. Встреча с кавказским темпераментом не сулила ничего хорошего, кроме окончательного и наверняка бурного разглашения тайны. Я сунул пакет продавщице, сделал ей ручкой и показал спину.

— Бежим, — шепнул я Витьке, который был уже в дверях и меньше всего нуждался в моей команде.

На улице, по моим понятиям, нам следовало раствориться в толпе, но Витька свернул за угол. Привыкший преклоняться перед опытом знатоков, я последовал за ним.

Вскоре мы уже качались в троллейбусе, наслаждаясь безопасностью.

Сошли на конечной остановке. Я привел Витьку в парк.

Здесь было пустынно и уныло. Редкие парочки, тихие и грустные, бродили по главной аллее, как наказанные по школьному коридору. Порывы ветра, настоянного на острых запахах прелых листьев, легко проникали сквозь мое «семисезонное» пальто до самой души и извлекали из нее мысли о бренности жизни. Я же притащил Витьку сюда, чтобы поговорить «за жизнь» не бренную, а полную надежд.

— Ну, как дальше жить будешь, Вить?

Витька сделал вид, что задумался над этой проблемой, потрясающей каждое новое поколение как до, так и после Гамлета.

У меня огромное желание, закатить ему небывалый скандал. Но скандал — это по меньшей мере дуэт, и с молчаливым Витькой его не исполнишь. Еще можно было бы надавать ему хорошенько по шее согласно педагогике Тараса Бульбы: «Я тебя породил, я тебя и убью». Витьку не я породил, но у него нет отца, и от этого у меня на Витьку особые права и обязанности. Все дело в том, что меня самого в отрочестве не били и я не приобрел личного опыта. Остаются слова. Одни из них уже порядком стерлись от частого употребления в школе, другие и вовсе на грани девальвации. Выбираю те, что повечнее.

— Витя, ты маму свою уважаешь?

— Уважаю.

— Зачем же ты ей доставляешь столько горя? Ведь из-за тебя она так извелась, постарела раньше времени.

— Я ей помогаю… Полы мою.

— В свободное от воровства время? Спасибо тебе за такие полы.

Витька не возражает. Я усаживаюсь на скамейку и постилаю ему полу своего пальто. Он в одной куртке, но с виду не мерзнет. Осторожно опускается рядом со мной. Меня и зло разбирает, и жалко этого нескладного, угрюмого паренька, и муторно на душе от своего бессилия перевернуть его с головы на ноги.

— У тебя сейчас как в сказке получается. Налево пойдешь — тюрьма, материнские проклятия, человеческое презрение. Направо пойдешь — школу кончишь, порадуешь мать, станешь работать, помогать ей и дальше учиться, способности у тебя есть. От нормальной жизни повеселеешь, парень ты видный, полюбит тебя хорошая девушка, вроде нашей Оли, и будешь ты, Виктор Сомов, человеком среди людей, а не волком среди волков. Куда же ты пойдешь, Вить?