— Это ваш класс? — спросила она меня тоном, в котором слышалось: «Это ваши львы и тигры?» — Веселые ребята, ничего не скажешь. Совсем не умеют себя вести. — И уже обращаясь к классу: — Я понимаю, первый день после лета, процесс ассимиляции только еще начался, но надо же осознать, где вы находитесь. Посмотрите, какую школу для вас построили. Светло, просторно. Сидите себе, слушайте внимательно. Так нет — возитесь, шумите, стреляете из резинок. Куда это годится? Ведь каждую минуту безделья вы теряете целую минуту жизни! Теряете! А вам нужно при-об-ре-тать! Этак дойдете до десятого класса и половины того, что надо, не возьмете от школы. А потом удивляются: дети у нас хорошие, цветы жизни, откуда же берутся плохие взрослые, бездельники и тунеядцы? Хотите стать людьми, достойными строителями коммунизма, беритесь за ум. С первого дня. Вот так-то!

Сказала — и душу свою спасла. Нашла перед кем философствовать! Эти голубчики любому философу сядут на шею. Уютно и прочно.

Дождавшись, пока Полина Поликарповна с достоинством покинула класс, я подошел к столу и скомандовал:

— Встать! Выйти из-за парт! Стоять смирно! Разговоры!

Тридцать восемь пар глаз смотрят на меня. Смотрят удивленно, насмешливо, хмуро, спокойно, выжидающе, вызывающе, боязливо, терпеливо, смело, голодно, устало…

— Мало того, что вы сорвали конец моего урока, вы еще плохо вели себя на ботанике. Учтите, за всякие нарушения я буду наказывать беспощадно!

Из чаши терпения пролились первые робкие капли:

— А мы виноваты?!

— Кто-то сделал, а все отвечай!

— Несправедливо!

Типичный хор индивидуалистов.

— Будет так, как я сказал! Не я вас держу, а трус, который не признается и прячется за вашей спиной. А в коллективе все отвечают за одного. Понятно?

С первой парты тянется рука уже знакомого мне Вертелы.

— Чего тебе?

— Вы сказали, что все отвечают за одного. Значит, если одного вызовут к доске, то все должны за него отвечать, подсказывать? Да?

В самом деле такой глупый? Нет, конечно. Разве у дураков бывает столько смеха в глазах. Издевается, образина. Все напряжение в классе снял. Не зря сказано: в толпе остряк опаснее героя.

— Выйди из класса!

— За что?

— Я своих приказаний два раза не повторяю!

В подтверждение своих слов беру Вертелу за ворот.

— У меня такие умники двери открывают лбом.

— А если двери разобьются?

— Сейчас проверим.

— Лучше я сам.

Плохо я знал Вертелу, иначе не отпустил бы. Сложив у лба ладони, как рога, он козлом прыгнул на дверь и уже с той стороны закричал:

— А лоб все-таки целый!

Милые деточки отметили эту выходку буйным весельем. Едва я их утихомирил, как в класс со звоном вкатилось новенькое ведро, за ним совок, посланный той же неведомой рукой. Через несколько минут появилась тетя Клава и в недоумении уставилась на меня.

— А ваш хлопец сказал, что тут пусто, можно убирать. Он инструменты мои поднес.

«Хлопец» — это, конечно, Вертела…

С трудом вывожу буйную ораву в коридор и выстраиваю в две вялые шеренги, достигающие левым флангом учительской.

Хожу вдоль строя. Руки — за спиной. На лице — грозная маска. В голове сумбур. Ну хорошо, допустим, что сейчас Сомов сделает шаг вперед. Что из этого? Как что? Я накажу его, и впредь другим неповадно будет прятаться за спины товарищей. Значит, искомое добивается под страхом наказания и ради наказания. Кажется, искусство дрессировки ушло дальше, чем моя педагогика. А что мне делать? Дать по ним холостой очередью из хороших слов, как Полина Поликарповна? Нет, словами надо дорожить, иначе наступит инфляция, и я разорюсь… Что-то они притихли. По рядам прошел шепоток. Оборачиваюсь: в нашу сторону смотрит Дора Матвеевна — директор школы.

— Григорий Иванович, зайдите, пожалуйста, ко мне.

Приказав строю стоять смирно и ждать меня, я последовал за директором.

Кабинет директора тут же, рядом с учительской. Дора Матвеевна прошла за стол и кивнула мне:

— Садитесь. Что у вас с классом?

— Плохо вели себя. Наказаны.

— Очень хорошо, что вы с первого дня берете вожжи в руки, но сегодня не столько рабочий, сколько официальный, торжественный день. Могут быть посторонние люди, комиссии, представители, и сами понимаете, не очень-то приятно выглядит кабинет руководителя школы, у дверей которого красуется строй наказанных детей. Вы согласны со мной?

— В общем-то да, конечно…

— Вот и хорошо. Отпустите их.

— Но я обещал довести начатое до конца.

— И довели бы непременно, если бы не указание свыше. Так и объясните: директор задерживает по неотложному делу. Ваш авторитет не пострадает.

Железно-резиновая логика! Во всяком случае, мои аргументы исчерпаны. Я встал, но был задержан жестом ее руки.

— Григорий Иванович, я должна вам сделать небольшое замечание. Не как директор, а как старший товарищ, по-матерински, так сказать.

— Слушаю вас.

— Мы должны быть во всем примером для учащихся. Сегодня многие наши женщины пришли в довольно-таки легкомысленных нарядах. Об этом я еще буду говорить. Из мужчин, пожалуй, только вы один заработали сегодня двоечку. Вы уже не студент. Вы учитель. Для вашего положения больше подходит не безрукавка, а костюм и рубашка с галстуком…

В грубоватом голосе Доры Матвеевны отчетливо слышатся старательно-задушевные ноты. Следовало бы на ее сердечность ответить откровенностью. Но мне почему-то не хочется рассказывать ей о себе, о том, что еще в школе я износил небольшой штатский гардероб отца-офицера, не вернувшегося с войны, что в институте я часто пропускал вечера, пока на третьем курсе мне сшили первый костюм, что костюм мой, темный и теплый, не пригож для этой поры…

— Так вы, надеюсь, согласны со мной?

— Благодарю вас.

— Да, я чуть не забыла. Разрешите поздравить вас лично с началом учебного года. С первым годом в вашей педагогической деятельности.

— Спасибо.

— Надеюсь, мы с вами всегда будем работать дружно, рука об руку.

Я отвечал на ровное рукопожатие Доры Матвеевны чистосердечно. Говорят, она вступила в сан директора четверть века назад, за два года до моего рождения. С таким кормчим никакие бури не страшны!

Я вышел из кабинета и — обмер. От моего класса и следов не осталось. Их старательно вытирала влажной тряпкой уборщица.

Ушли. Демонстративно, без спроса. Наплевали на мой авторитет.

А есть ли у меня этот самый авторитет? И каков он?

Из чего его делают?

Узнал и я, что такое бессонница. Всю ночь стояли, как у царя Бориса Годунова, «мальчики кровавые в глазах». Наутро этим помутневшим взглядом я и уставился на класс.

— Ну?! — изрек я вместо приветствия.

Каково же было потрясение, когда я увидел медленно поднимавшуюся с последней парты тощую фигуру Сомова.

— Это я пустил муху, — тихо сказал он, старательно пряча глаза.

Милый Сомов! Черт бы тебя побрал! Если бы ты знал, как мне хочется удушить тебя в своих объятиях. Спрятав кое-как ликование, я отчитал Сомова и в честь моей триумфальной победы над антипедагогической мухой великодушно простил и его и класс.

Кто мог бы подумать, что высокую сознательность в Сомове пробудил отнюдь не я? Проверяя дневники в конце недели, я нашел у него забытый клочок бумаги, на котором было нацарапано:

«Сом! Сомяра! Учти! Если не признаешься перед всеми, будет тебе темная. Понятно?

Справедливые мстители!»

Чтение этого документа оставляло одно утешение: есть справедливые люди в моем отборном классе! Правда, его чаще зовут сборным, а кое-кто идет еще дальше и величает сбродом. Но даже в этом определении есть кое-что от объективной истины.

Школа-новостройка всегда большая радость для района. Она разгружает остальные школы. И хотя строго положено переводить в новостройку учеников согласно данным микрорайона, редкий директор устоит перед соблазном микрочувств и не спихнет в нее нескольких холериков с постными дневниками.