Появление Уайтхэча в зале было встречено громом рукоплесканий. Треск фотои киноаппаратов, ослепительный блеск «юпитеров», ответный блеск расставленных в строгом порядке никелированных приборов — вот героическая симфония звуков и света в честь Уайтхэча! Он прочел краткую вступительную лекцию голосом, который показался ему металлическим, почти громовым. Но центр тяжести был в самой демонстрации. На глазах изумленной публики под воздействием невидимых лучей, направленных из расположенного на возвышении прожектора, погибали в клетках морские свинки, белые мыши и кролики. Аплодисменты слились в одну сплошную овацию.

И вот тут-то профессор Уайтхэч выступил с заключительным заявлением. Он говорил о том, что его лучи обезопасят страну от возможности нападения на нее и поставят на колени всякого врага, который будет заподозрен в коварных замыслах. Потенциальный агрессор будет сокрушен прежде, чем он успеет пошевелиться. Говорил он и о том, как десятки лет работал над своим изобретением, как помогли ему помощники, и в особенности инженер Грехэм. Правда, впоследствии они разошлись, но это не освобождает его, учителя, от признания заслуг ученика. И ему больно слышать, что против его бывшего ученика выдвинуто подозрение, будто бы он бежал в Коммунистическую державу. Нет, он, Уайтхэч, хорошо знает Грехэма: враги могли его похитить, но перебежать к врагам он не мог! И в ознаменование этого он, Уайтхэч, присваивает своему изобретению название «лучей У-Г», что означает: «Лучи Уайтхэча-Грехэма».

Как казалось Уайтхэчу, голос его в этот патетический момент гремел, и он ждал ответного грома аплодисментов. И действительно, в глубине зала возник нарастающий шум, возгласы, и вдруг он явственно услышал фразу: «Да как вы смеете!» Человек быстро продвигался по проходу, зрители вскакивали с мест, творилось что-то непонятное, и неожиданно, когда человек вступил в полосу света, падающую с эстрады, Уайтхэч увидел: это был Грехэм! Он уже поднимался на эстраду. Тысячи глаз были направлены на него, и имя его прокатилось по всему залу: «Грехэм! Грехэм!»

В самом деле, это был Грехэм. В сопровождении Эрнеста Чьюза, Слайтса, Райча и нескольких студентов он приехал на демонстрацию изобретения Уайтхэча. Эрнест еще до освобождения Грехэма рассчитывал побывать на демонстрации и запасся несколькими билетами. Все поспели к началу, и Грехэм, никем не узнанный, уселся в одном из средних рядов, в окружении своих друзей. Грехэм вовсе не намеревался публично выступать: он хотел только видеть демонстрацию лучей, а затем по окончании ее с глазу на глаз задать Уайтхэчу свой страшный вопрос. Сообщение Уайтхэча о том, что он присваивает лучам также и имя своего пропавшего ученика, застигло Грехэма врасплох и потрясло его. Он вдруг с ужасом представил себе, что людей будут убивать его лучами. Лучами его имени! Прежде чем он сообразил, что делать, он бросился к эстраде с криком: «Да как вы смеете!»

Председатель напрасно стучал молотком, стараясь водворить тишину. Зрители вскакивали с мест, раздавались возбужденные возгласы. Это была потрясающая новость: Грехэм, о котором столько кричали газеты, которого считали не то бежавшим, не то похищенным, не то умерщвленным, — этот человек вдруг появился на многотысячном собрании и сейчас стоял на трибуне и в общем шуме повторял одно и то же: «Я хочу сказать! Я хочу сказать!» В ответ из зала понеслись крики: «Пусть говорит! Дайте слово?»

Председатель, подчинившись общему требованию, опустил молоток.

— Господа! — разнесся голос Грехэма, и шум, только что бушевавший в зале, внезапно смолк. — Господа! Профессор Уайтхэч защищал меня от клеветы. Что ж, спасибо! Я, действительно, никуда не бежал, я был похищен, но не коммунистами, а частным сыскным агентством. Похищены и чертежи моего изобретения — для кого, не трудно догадаться. Правительство хотело приобрести у меня изобретение в военных целях: я отказался, потому что не хочу, чтобы мои лучи уничтожали людей. Прошло то время, когда я был наивен и верил, будто лучи нужны для защиты родины. Тогда я работал с профессором Уайтхэчем. Меня выбросили с работы только за то, что я посмел подписаться под воззванием о запрещении атомной бомбы. Вы знали все это, профессор Уайтхэч, как же вы посмели опозорить мое имя, дав его «лучам смерти»?! Я помню, профессор Уайтхэч, как вы учили меня не преувеличивать роли ученых: ученые делают не историю, а науку, только чистую науку. Так вот какова эта чистая наука, эта великая богиня, которой еще поклоняются многие ученые? Вы превратили ее, профессор Уайтхэч, в проститутку, отдав на растление докпуллерам и бурманам. Вы — сводник, профессор Уайтхэч!

— К порядку, к порядку! — кричал председатель, стуча молотком.

Зал снова бушевал. Уайтхэч, серый, побледневший, сжавшись, втянув голову в плечи, неподвижно сидел за председательским столиком.

— Я требую корректности! — кричал председатель.

— Пусть говорит! Дайте кончить! — неслось из возбужденного зала.

— Только несколько слов, господа, только несколько!.. — кричал Грехэм, подняв руку и стараясь успокоить разбушевавшийся зал. Шум стих. И снова председатель опустил молоток, подчиняясь общему требованию. — Господа, у меня похитили зашифрованные записи моего изобретения. Этим шифром мы пользовались вместе с профессором Уайтхэчем в нашей общей работе. С тех пор я не менял его: шифр моих записей известен только профессору Уайтхэчу. Профессор Уайтхэч, вы сделали свое изобретение после того, как были украдены мои записи… Заклинаю вас вашей прежней незапятнанной честью: посмотрите мне в глаза и скажите, сами ли вы сделали свое открытие? Скажите мне, что вы непричастны ко всей этой грязной истории, — и я еще поверю, потому что когда-то я уважал вас, любил вас… Заклинаю вас!..

Грехэм повернулся лицом к столу, в упор глядя на Уайтхэча.

Зал замер. Лицо Уайтхэча исказилось, в глазах появилось выражение ужаса, губы беззвучно двигались, как бы силясь что-то произнести, он делал неуверенные движения, пытаясь опереться рукой о стол и встать, но рука бессильно скользила и срывалась. Вдруг тело его обмякло и как-то странно привалилось набок. Председатель и еще несколько человек бросились к нему. Прибежал дежурный врач…

Уайтхэч так и не ответил на роковой вопрос: он был мертв…

Судья Сайдахи выздоровел. Должен же он был когда-то выздороветь! И Медианский процесс должен был когда-то кончиться. Теперь не мешало то, что прервало процесс раньше: разоблачительные слова Чьюза давно прозвучали и, надо надеяться, как всякая сенсация, уже позабыты. Да и что теперь докажешь: в Светлых Грезах сгорело и изобретение Ундрича и сам Ундрич.

Судья Сайдахи считал, что после запрещения коммунистической партии ему осталось доделать сущие пустяки: справедливо распределить тюремные сроки среди обвиняемых.

Процесс возобновился с того, на чем прервался: адвокат Джеймс Питкэрн потребовал вызова в суд в качестве свидетеля профессора Чьюза, «который, кстати сказать, уже прибыл и находится в зале суда».

Для большинства публики это не было неожиданностью: кто уже знал о приезде знаменитого ученого в Медиану, кто узнал его в этом сидящем в первом ряду седом старике с бородкой клинышком. Впрочем, головы задвигались, взгляды устремились к первому ряду: такова магнитная сила знаменитости, независимо от того, сочувствуют ли ей или готовы ее изничтожить (а можно было не сомневаться, что последних в медианском суде было собрано больше). Чьюз приехал по совету и вызову адвоката Питкэрна: тому казалось, что судье Сайдахи будет труднее отказать в вызове свидетелю, уже прибывшему из столицы на процесс.

Но если прежде господин Сайдахи проявил некоторое замешательство и подобно ученику, не подготовившему урока, прикинулся болящим, то теперь у него было достаточно времени. Как шутили в кулуарах журналисты, во время болезни его подготовили опытные репетиторы. Секретарь бодрым голосом зачитал решение судьи об отказе допустить свидетельские показания Чьюза по нижеследующим мотивам: во-первых, заявление Чьюза уже было опубликовано прессой, и потому его личное выступление не сможет внести в дело ничего нового; во-вторых, после прискорбного события в Светлых Грезах, где погибли и чертежи и изобретение Ундрича, нет никакой возможности установить, соответствует ли истине вышеупомянутое заявление, вследствие чего оно а не может быть принято судом во внимание; и. в-третьих, наконец, вышеупомянутое заявление не может иметь никакого отношения, к данному делу, поскольку найденные у Бейла при обыске чертежи воспроизводят секретное оборудование для производства изобретенной инженером Ундричем аппаратуры. Понятно, все это было изложено несколько посложнее, тем юридически цветистым языком, который людям, никогда не судившимся, подчас кажется ребусом: с тревогой и надеждой бьются они над страшной загадкой, стараясь понять, что же она им сулит — полное оправдание или пожизненное заключение. Все же из двух страниц судейского решения (к тому же в письменном виде оно было без повторений и заиканий) сразу же стало ясно главное: Бейла обвиняют в хищении чертежей не самого изобретения, а лишь какого-то подсобного оборудования для его производства. У журналистов перестало щекотать в носу, как у собаки, потерявшей след дичи, и в зале повеяло легким холодком разочарования. Адвокат Бейла Питкэрн сразу же оценил положение.