Часто навещали нас на аэродроме журналисты, художники, писатели. Они бывали с нами в холодной землянке, когда мы готовились к очередному вылету, грели озябшие руки у железной печки, что-то записывали в своих блокнотах, провожали нас к машинам и ждали на старте возвращения экипажей с задания, молча смотрели, как выносили из самолетов раненого члена экипажа и провожали взглядом санитарную машину, в которой медсестра Лена увозила окровавленного нашего товарища в лазарет… Вот и сегодня я встретил на старте поэта Сергея Владимировича Михалкова. Он, как и все мы, переживал за сбитый наш экипаж, все смотрел на запад: не появится ли вдруг над лесом самолет Василия Шатрова? Позже в занесенной снегом землянке он прочитал нам свою только что написанную небольшую поэму «Возвращение». От волнения голос его чуточку дрожал и временами прерывался.

Наши боевые будни, дни и ночи все еще оставались тяжелыми, предельно напряженными. Но уже чувствовалась близость больших перемен. Двадцать две фашистские дивизии в районе Сталинграда оказались в железном кольце окружения. Вчитываясь в лаконичные сводки жестоких сражений, мы с радостью убеждались, как неумолимо сжимается кольцо. Это вдохновляло, возбуждало нас, рождало жажду еще чаще, как можно больше летать и громить фашистских оккупантов. Экипаж «Голубой двойки» выполнил уже сто сорок четыре ночных боевых вылета, но этого нам теперь казалось мало. Мы сбросили на врага свыше двух с половиной сот тонн бомб, сожгли на немецких аэродромах больше шестидесяти самолетов, уничтожили более ста танков и автомашин, семнадцать эшелонов и несколько складов с боеприпасами и горючим, мы безжалостно мстили за погибших боевых друзей, за командира нашей «Голубой двойки» капитана Гастелло. Но удовлетворяться сделанным, пока гитлеровские банды оставались на нашей земле, было нелепо и немыслимо; хотелось летать и летать, бить и бить врага. А летать мне в декабре, когда командир эскадрильи Павел Иванович Родионов уехал учиться в академию и вместо него назначили меня, удавалось, к сожалению, немного. Сколько ни обращался я по этому поводу к командиру, дивизии полковнику Димитриеву, он напоминал мне по телефону каждый раз примерно об одном и том же:

— Вы теперь не просто летчик, а командир части, отдельной эскадрильи тяжелых бомбардировщиков. И главное для вас — летать не самому, а добиваться, чтобы все экипажи выполняли задания так же успешно, как это делали до сих пор вы сами. Что же это получится, если сам командир летает каждую ночь, а его подчиненные, молодые летчики, сидят и развлекаются на земле? Тем более, самолетов в эскадрилье у вас не хватает.

Командир дивизии, вероятно, по-своему был прав, но от этого мне не становилось легче. Действительно, имелись у нас и «безлошадные» летчики, самолеты были старого выпуска, выработавшие положенные ресурсы, мы собирали их с трудом и отовсюду, где только могли, но они постепенно выбывали из строя, а восстанавливать не было записных частей. Словом, эскадрилья доживала последние недели, нас ожидало или расформирование или переучивание на других типах машин. Вскоре одного за другим начали переводить от нас людей в другие части. Уже несколько раз вызывали на беседу штурмана эскадрильи капитана Сырицу, предлагали ехать учиться на высшие курсы штурманов, а он упорно отказывался и настаивал, чтобы оставили его на фронте. Так и настоял на своем — перевели Евгения Ивановича в соседний полк скоростных бомбардировщиков. Рыжий Вася Быков, с которым мы в 1941 году вместе бомбили его родной город Ярцево, также перевелся туда. Затем ушел от нас экипаж Большакова, его направили в соединение дальних бомбардировщиков, которым командовал наш бывший ростовский летчик-инструктор генерал Борис Кузьмич Токарев. А потом пошло и пошло. Мой радист, начальник связи эскадрильи Никита Бутенко, уехал в училище сдавать экстерном зачеты на штурмана. Нашего Свечникова — Сан Саныча — и борттехника экипажа Локтионова Ивана Васильевича Федорова, заядлого футболиста, игравшего в команде Николая Гастелло, перевели бортинженерами на дальние четырехмоторные корабли ПЕ-8. Штурмана отряда капитана Михаила Скорынина назначили начальником штаба полка штурмовиков, Ивана Милостивенко — штурманом эскадрильи ночников на ПО-2. В конце месяца меня и Федю Локтионова вызвали в Москву, в отдел кадров главного штаба ВВС.

Свою «Голубую двойку» — дорогую память о погибшем друге и командире — я торжественно передал командиру корабля Петрухину. А самому было грустно, лишь с усилием удавалось удерживать волнение. С ним же в экипаже оставались мои старые боевые друзья: борттехник Карев, его помощник Киселев, стрелки-старшины Бухтияров и Резван, техник Гирев, механики Шутко и Жигарев, оружейник Алсуев. Нелегко в таких случаях расставаться с людьми, которые стали для тебя близкими и родными, с которыми в самые трудные дни и месяцы все делили вместе. Жаль было оставлять знакомые места, неуютные землянки с деревянными нарами, в которых мы отдыхали после полетов и, просыпаясь, нередко не узнавали сами себя, вымазанные сажей от «буржуйки», но которые тем не менее нам казались благоустроенней лучших номеров первоклассных гостиниц.

На следующее утро, распрощавшись с друзьями и товарищами по эскадрилье, на попутной санитарной машине, летчик которой любезно согласился взять меня с собой, я улетел в Москву. Федя Локтионов по какой-то причине задерживался на месте еще на сутки, но мы с ним договорились завтра встретиться в Москве.

В Москве мы остановились у тети Нюры, дальней родственницы нашей кесовской знакомой Вари Расторгуевой. И хотя мы до этого знали ее только по рассказам Вари, тетя Нюра приняла нас как родных сыновей, и в ее маленькой тесной комнатке мы чувствовали себя как-то особенно хорошо, по-домашнему. Здесь же мы встретили и новый, 1943-й год, слушали выступление Михаила Ивановича Калинина по радио.

А на другой день с самого утра явились в штаб, в отдел кадров. Принял нас полковник Шацкий — невысокий, средних лет человек с умным и добрым взглядом. Он с уважением покосился на наши ордена, внимательно прочитал характеристики.

— Ну, и что вы хотите теперь делать?

— Только летать! — в один голос заявили мы. Просим отправить на фронт, на тяжелые бомбардировщики.

Полковник рассеянно покрутил в руках карандаш, потом энергично, опустил его на стол, видно, мысленно принял какое-то решение.

— Направляем, вас обоих в высшую инженерную академию имени Жуковского. Согласны?

Наши лица вытянулись. Нет, такой поворот дела нас не устраивал. Как мы можем сидеть за партой, когда вокруг столько горя, страданий? Война сейчас — самая лучшая школа, а учиться успеем и после победы над врагом.

— Но ведь жизнь-то не останавливается, Родине нужны знающие, преданные люди не только во время войны. Надо обучать молодежь, а кто это сделает лучше вас, опытных летчиков? Кстати, и командующий воздушной армии Герой Советского Союза генерал Каманин — тоже выпускник академии имени Жуковского, — продолжал терпеливо уговаривать нас Шацкий. Но мы стояли на своем, и он, наконец, с сожалением вздохнул. — Что ж, если вы так рветесь на фронт, задерживать не стану. Но подучиться все-таки вам придется.