Бывает же так, встречаешь иной раз человека впервые, а он чем-то сразу вызывает твое расположение, проникаешься к нему доверием. Я попросил у Гали разрешения писать ей. Забегая вперед, скажу, что потом мы долго переписывались, ее письма поддерживали, согревали меня в самые трудные дни и месяцы войны.

Уходить не хотелось, но я чувствовал, где-то вблизи с нетерпением дожидается меня Бутенко. Прощаясь, я сказал Гале:

— Извините меня, не обижайтесь и не судите слишком строго: если можно, я хотел бы как сестру, как хорошего человека поцеловать вас.

Она покраснела, но не отвернула лица. И больше нам не суждено было встретиться. Я ушел, унося в памяти ее чистые, заплаканные глаза, доверчивый взгляд и горький привкус слез на щеках.

Не знаю, как оценил Бутенко мое поведение, но по пути к месту посадки самолета он не упустил случая укольнуть меня.

— Ну хорошо, — подтрунивал он, — а что вы будете делать, Федот Никитич, если нас еще раз собьют такие же симпатичные девчата, скажем, под Воронежом или Тулой? Тоже пойдете искать и объясняться?

Я сначала отделывался шутками, и Бутенко, видя, что мне эти разговоры неприятны, вскоре замолчал. И я в душе был благодарен ему: все же хороший у меня радист, умный и толковый парень, отлично знающий свою работу, настоящий боевой товарищ.

На следующее утро инженер отряда Демьянов привез моторы. Поставить их вместо поврежденных в этих условиях было нелегко. Но нам очень помогли колхозники, и к вечеру корабль был уже готов к вылету.

Об этом случае я рассказал как бы попутно, к слову. На самом деле, хронологически, он произошел позже, ближе к осени. А пока что шел только третий день войны, 24 июня 1941 года. В ожидании готовности экипажа Тимшина я наблюдал за посадкой прилетающих с задания самолетов и с горечью думал о том, что возвращаются далеко не все. Потом, когда Тимшин доложил, что корабль исправлен, и мы вырулили на старт, прибежал посыльный с приказанием от дежурного, чтобы мы взлетели быстрее, так как возвращается с задания эскадрилья Гастелло и есть раненые, возможно, подбитые самолеты будут садиться с ходу. Когда мы с Тимшиным взлетали, с другого конца аэродрома заходили на посадку экипажи эскадрильи Гастелло.

Вскоре мы приземлились в Шайковке.

А через день узнали трагическую весть — погиб капитан Гастелло.

Это тяжелое известие привез в полк старший лейтенант Сергей Щеглов, задержавшийся с ремонтом своего самолета на аэродроме Боровское, где и базировалась эскадрилья Николая Францевича Гастелло.

Все эти дни, как началась война, соединение полковника Туликова, куда входила и эскадрилья капитана Гастелло, с утра до вечера бомбило танковые колонны врага. Но они все ползли и ползли, эти бронированные лавины, по шоссейным дорогам на восток. Нелегко приходилось нашим летчикам — истребителей для прикрытия не было. Однажды днем над аэродромом, где стояли бомбардировщики ИЛ-4, появился немецкий самолет. Выпустив шасси, будто собираясь сесть, он пронесся на низкой высоте и обстрелял машины. Наглый пират решил еще раз повторить заход. Угадав его замысел, Гастелло побежал к ближайшему самолету и ударил по фашисту из пулемета. Стрелял наш командир всегда отлично. Немецкий самолет плюхнулся за озером, а экипаж выбросился на парашютах, и его взяли в плен колхозники. Вскоре фашистский ас в чине подполковника, с крестами на груди, растерянно бормотал на допросе: был в Абиссинии, Испании, всегда летал по тылам противника, но такого никогда не ожидал.

Это было на третий день войны. А на пятый день Гастелло не стало. Как обычно, он повел свой корабль на скопище танков. Яростный огонь зениток не смог помешать экипажу сбросить бомбы точно на цель. Выполнив задание, корабль лег на обратный курс, но в это время вражеский снаряд пробил бензобак, и самолет загорелся. Экипаж мог бы выброситься на парашютах, но это значило попасть в руки фашистов. Горящий самолет, отделившись от звена, врезался в скопление танков, автомашин, цистерн с горючим. Море огня разлилось там, где взорвался корабль Николая Гастелло.

Я как во сне слушал Щеглова, и сердце отказывалось верить, что моего учителя, друга и командира нет уже в живых. Давно ли мы провожали его всем отрядом? Перед глазами вставал его облик: весь подтянутый, коротко подстриженные волосы, карие глаза, пронзительный взгляд. В памяти возникали годы совместной работы, полеты через горные перевалы, Прибалтика, Карельский перешеек, Бессарабия, вечера на его ростовской квартире, его игра на баяне, добродушная улыбка, с которой он появлялся на футбольном поле. И вот вдруг Николая не стало. Не может этого быть! Он бил фашистов и будет их бить!

Я шел на командный пункт за заданием а в груди клокотала ярость, беспощадная ненависть к врагам. Казалось, что и командир эскадрильи майор Чирсков сегодня особенно четко ставит перед экипажами задачу. Эта ночь будет началом мести за боевого друга.

Времени до вылета оставалось мало. Но мне хотелось сказать что-то особенное, необычное личному составу отряда. Закрывшись на несколько минут в кабине, я записал в своем дневнике о событиях сегодняшнего горестного дня, а потом, когда выстроились экипажи, обратился к ним со словами:

— Сегодня в бою с фашистскими гадами погиб наш бывший командир капитан Гастелло. Беспримерным подвигом своим он вошел в историю русской воинской славы. От летчика Гастелло, от членов его экипажа, комсомольцев А. Бурденюка, Г. Скоробогатова, А. Калинина не осталось и пепла на земле. Своими горячими сердцами, жгучей ненавистью, своей смертью они сожгли, уничтожили скопище фашистов. Пусть же огонь, в котором сгорели наш командир и его друзья, будет светить нам, как путеводная звезда, в каждом полете! Пусть образ капитана Гастелло навсегда сохранится в наших сердцах!

Потом несколько слов сказал штурман Сырица.

— Мы должны так бить врага, — говорил он, — чтобы наши бомбы, словно живые, повсюду находили бы фашистов и уничтожали их так, как сегодня это сделал капитан Гастелло.

Солнце уже на закате. Корабли наши держат курс на немецкий аэродром, где по данным разведки базируется не менее двух авиационных полков. Погода ухудшается. Обходим грозовые облака. Внизу горят деревни, видны разрывы, линии трассирующих пуль, где-то в стороне шарят по небу лучи прожекторов. Линию фронта проходим благополучно. Над целью экипажи должны появиться один за другим, каждый в установленное для него время. На приборной доске загорелась сигнальная лампочка — это штурман подает команду для разворота, значит, через семь минут будем над вражеским аэродромом.

Наступает самый ответственный момент, я весь поглощен, тем, чтобы точно выдержать боевой курс, взгляд неотрывно прикован к приборной доске. Над целью видны уже взрывы от бомб первых экипажей. Вдруг яркие лучи выхватывают из мрака корабль. Он кажется теперь сделанным из расплавленного серебра. Догадываюсь, это самолет майора Чирскова. Кругом вспыхивают разрывы зениток. Я сбавляю газ и планирую на цель. И тут луч прожектора ложится на нас, к нему присоединяются другие, и вот их уже около десяти, они пересекаются на самолете, в кабине делается намного светлее, чем днем. Наконец, замигали сигнальные лампочки: бомбы сброшены. Увеличивая скорость, со снижением ухожу влево, стараюсь вырваться из зоны зенитного огня. Штурман, высунув голову в пилотскую кабину, показывает большой палец — отбомбились, значит, удачно — и сообщает обратный курс. Мне пока не до курса, корабль еще в лучах прожекторов и всюду разрывы. Продолжая снижаться, мы уходим все дальше, и яркие щупальцы нас уже не держат. Оглядываюсь назад, на немецкий аэродром, и убеждаюсь, что действительно поработали неплохо, в четырех местах горят фашистские самолеты.

На рассвете сели на своем аэродроме. Доложив о выполнении задания и оформив боевое донесение, пошли на завтрак, который доставили на автомашинах на стоянку.

Через несколько дней мы нанесли удар по другому аэродрому противника, уничтожили много самолетов и взорвали бензосклад.