Антон с аппетитом ел яйца всмятку, свои любимые вареники с творогом и по-мальчишески светло улыбался.

— Мама, вы сами-то ешьте.

— Да я уж одной радостью сыта! — Мать спохватывалась, начинала крутить в стакане ложечкой и тут же снова позабывала о ней. — Так что ты, сынок, не тревожься. Пока отдыхаешь — свадьбу и сыграем. Чего тянуть? Тоня-то вроде меня стосковалась, молчит, а я-то уж вижу. Увидишь вот — и не узнаешь: ну, скажи, как вишенка стала! Счастье это тебе, сынок! Пока я в силе — внучат выхожу, пустой дом-то без маленького!

Сердце у Антона бухало сильно и радостно.

Тоня, Тоня! Теперь она близко, рядом — в одном городе, через несколько домов отсюда. За три года службы в армии мысленно тысячу раз проделывал он этот коротенький путь — переходил улицу, добегал до угла и, замирая, дергал деревянную рукоятку старого проволочного звонка...

Не слушая никаких уговоров, мать за чем-то убежала в магазин. Антон прошелся по дому, с теплым чувством узнавая каждую вещицу, задумчиво постоял у фотографий, висящих на стене. С одной из них смотрел совсем еще молодой человек, очень похожий на теперешнего Антона, — отец, погибший в 1943 году на фронте, на другой — девушка с чуть раскосыми нежными глазами доверчиво прижалась к скуластому большеглазому лейтенанту — сестра Лиза, год назад вышедшая замуж за офицера-дальневосточника... Да, все в родном доме оставалось прежним: и до блеска намытые крашеные полы, и еле угадываемый сладковатый запах сушеных трав, и карточки на стене.

Антон вышел во двор, откинул калитку в сад и в восхищении остановился — на коричневых стволах вишен и яблонь висели бело-розовые облака, в синем настоянном на цвету воздухе дрожали янтарные пчелы. Антон двинулся в эту бело-розовую кипень, блаженно улыбаясь и вытянув вперед руки. Чуть щекоча легкими, почти неуловимыми прикосновениями, в ладони падала пахучие лепестки. Чудо какое-то!..

Во дворе Антон несколько минут поиграл тяжелым колуном, развалив три сучкастые плахи, постоял у пустой конуры и понял, кого не хватало в доме, — Дружка.

Вернувшаяся из магазина мать увидела стоящего у конуры Антона, подтвердила:

— Подох наш Дружок, Антоша. Старый уж был — слышал плохо, облез весь. В последний день вынесла ему поесть, лизнул руку, а есть не стал. Глаза такие жалостливые и вроде виноватые — скажи, все ведь понимал! А ночью заполз под крыльцо и помер...

Мать говорила о собаке, старом и верном друге их дома, с искренней жалостью, как говорят только об очень близком существе, и Антон не удивлялся этому. Все последние годы рыжий добродушный пес из самой неродовитой породы дворняжек с радостным лаем встречал Антона, и преданные собачьи глаза светились природным умом.

— Щенка надо хорошего раздобыть, — сказал Антон. — Эх, мама, каких я в армии собак у связистов видал — умницы!

— Ты, сынок, собирайся, — ласково напомнила мать. — Тоня скоро с завода пойдет, вот и встретишь. Да долго-то не пропадай, приходите, вместе посидим — я ведь тоже еще на тебя не нагляделась!..

До угла Антон не дошел, а добежал и только у самого дома, задохнувшись, секунду помешкал.

Тесовая крашеная калитка была приоткрыта.

Антон заглянул во двор, заросший пахучим «гусиным хлебом», заулыбался. На крыльце, обхватив руками острые колени, сидел Василий Маркелович, Тонин отец. Легкий ветерок шевелил его седые волосы, изрезанное глубокими морщинами лицо было задумчиво-спокойным. Вот он посмотрел в сторону скрипнувшей калитки, прищурился — у него болели глаза — и добродушно кивнул:

— А, служивый! С прибытием, Антон, с прибытием!

Василий Маркелович крепко пожал руку Антона — руки старого слесаря не утратили еще былой силы, — пригласил в дом.

— Заходи, заходи! Тоня с минуты на минуту будет.

— А она где ходит? — нетерпеливо спросил Антон.

— Дорога тут одна — по Вазерской. Сходи встреть, коли так...

Впрочем, последних слов Антон уже не слышал. Он быстро шел по улице, невольно вытягивая голову, чтобы еще издали, за квартал, увидать Тоню, и едва не пробежал мимо нее.

— Антон!

— Тоня!..

Черные глаза Тони сияли так неудержимо, что Антон зажмурился и засмеялся.

Они схватились за руки и забыли разнять их. Прохожие с улыбкой обходили стройную девушку в белой кофточке и восторженно глядящего на нее бравого симпатичного солдата.

И весь остаток дня полетел кувырком.

Пили чай у Тони, ходили к Антону, бродили по городу, сбежали сначала из кино, потом — с танцплощадки и снова кружили по тихим ночным улицам, прижимаясь друг к другу, украдкой целуясь, торопливо и бессвязно рассказывая друг другу все, что накопилось за эти годы!

Во втором часу ночи, когда восток нежно и таинственно заголубел, они остановились возле дома Антона. Через ограду, прямо на улицу, свешивались цветущие ветви яблонь.

— Смотри, Антон, прелесть какая! — Тоня дотронулась до белой ветки, погладила ее рукой.

— Идем в сад, — предложил Антон. И не успела Тоня возразить, как он уже перемахнул через забор, открыл калитку.

Глубоким покоем, целомудренно чистым дыханием встретил их сад. Белая кофточка Тони исчезла, словно растворилась в яблоневом цвету. Не хотелось ни говорить, ни двигаться — так невыразимо хорошо было здесь.

— Вот и наша жизнь, Тоня, такой будет! — взволнованно сказал Антон. — Как сад!

Он обнял Тоню и, впервые не таясь, приник к ее губам, пахнущим яблоневым холодком.

А еще полтора месяца спустя, держа на коротком поводке рослую молодую овчарку, Антон стоял на перроне вокзала и с чрезмерной бодростью говорил матери и Тоне:

— Ничего, год быстро пройдет. Потом уж — никуда!

— Не мог другой работы найти! — несердито выговаривала мать, вытирая концом платка глаза. — Сдалась тебе эта образина, зверь и есть! Разве у нас Дружок такой был!..

Широкогрудый, чепрачной масти Пик бросал по сторонам умный, подозрительный взгляд, принюхивался к острым вокзальным запахам.

Короткая двадцатидвухлетняя жизнь Антона Петрова дала неожиданный вираж, который он не мог предвидеть ни в армии, дослуживая последний год, ни, тем более, вернувшись домой и женившись на Тоне. В райкоме партии, куда Антон пришел стать на партийный учет, с ним долго беседовали, и вот в результате он, начинающий работник милиции, едет вместе с овчаркой на юг страны в годичную школу служебно-розыскного собаководства.

Послышался гудок. На милых глазах Тони навернулись слезы.

— Ну вот! — влюбленно смотрел на нее Антон. — На три года уезжал — не плакала, а тут плачешь!

— Еще бы! — светлой жалобно улыбалась Тоня. — Тогда ты чужой был, а теперь — свой!..

Пик сидел у ног Антона и, словно запоминая, ловил узкими торчащими ушами грохот приближающегося поезда.

Лейтенант Петров сидит в комнате дежурного по управлению, листает книжку и машинально прислушивается: не раздастся ли в тишине короткий беспокойный звонок — происшествие! Тогда тишина ненадолго всколыхнется, торопливо пробегут оперативники, зашумит у подъезда мотор, и вместе со всеми в машину легко и привычно вскочит и Пик.

Но пока все спокойно. Телефонные аппараты на столе дежурного молчат, сам дежурный — излишне полный майор Гольцев — сосредоточенно крутит длинную «козью ножку», в которую вставит потом сигарету «Памир».

Мысли снова возвращаются к недавнему происшествию. Почему Пик не взял след? Ну ладно, шел дождь, рукоятка ножа была протерта бензином — все это так. И все-таки чувство промаха, сознание того, что сделал не все, беспокоит до сих пор. Старший инструктор Афанасьев, непосредственный начальник Петрова, часто повторяет: возможности хорошей розыскной собаки безграничны, нужно только умело их использовать. И Антон понимает, что это — не просто фраза.

В школе служебно-розыскного собаководства Антон Петров узнал о собаках много такого, что он раньше не мог и предполагать. Старый ласковый Дружок, о котором, как о собственном детстве, Антон вспоминал еще и теперь, был только бесхитростным домашним псом, умеющим лаять на чужих да, подпрыгнув, лизать своего юного хозяина красным шершавым языком. Породистая же собака, прошедшая хорошую школу, — верный и умный помощник человека во всей его жизни.