Ух, какая земля горячая! У заборов и то тени нет. И сверху жжет. Степка сунул два пальца в рот, но засвистел только когда отбежал подальше от дому.

Бежит Степка, сам свистит, и ветер в ушах у него свистит, а за ним следом — пыль столбом.

Пока по Безродной летел, помнил и мать, и курицу. А увидел берег Шайтанки — все из головы вон.

Степка одним духом взбежал на крутой берег Шайтанки. Оглянулся. Далеко и в ту и в другую сторону желтели берега. А понизу катилась мутная Шайтанка, разметывая, куда ей взглянется, островки рыжей глины, похожие издали на лисьи шкурки.

Ребят уже в речке набилось полным-полно. И Куцый Гаврик, и Фролка, и татарчонок Рахимка, и киргизенок Бары — все тут.

Тянет их к себе холодная, быстрая речка.

Одни, как Степка, в окошко выскочили, другие через заборы перемахнули; третьи, которых дома малышей нянчить оставили, заперли братишек-сестренок в горницах, грудным позатыкали сосками рты, ползунков привязали за ноги — и тоже на речку.

Только у воды и жизнь в эту жарынь. Кругом, куда хватает глаз, буреют сухие кочки да пятна солончака проступают сквозь ржавую корку земли. А у воды прохладно. Столпились на берегу тутовые деревья, старые-престарые, растопырили над водой голые, подмытые корни, будто пальцы огромных рук. Когда из воды лезешь, можно прямо по корням взобраться на разлапистое дерево, посидеть в тени, пощипать тутника и с ветки — опять в воду. Шныряют ребята по зеленой путанице отраженных в воде листьев, хватают под водою друг дружку за скользкие бока, за ноги, баламутят желтую от глинистого дна реку. Столбом стоит над рекою водяная пыль, будто дюжина мельниц в воде работает. И несется по реке, не умолкая с утра до вечера, гул мальчишеских голосов, — и по-русски галдят, и по-татарски галдят, ничего не разобрать.

Выбежит из воды парнишка, кинется на песок прибрежных отлогов, вываляется в песке — и снова бултых в Шайтанку.

Первого в этой кутерьме увидел Степка татарчонка Рахимку.

Подсучив штаны и повязав бритую голову бабьим платком, загорелый, костистый Рахимка мыл отцовскую конягу — тер ее проволочной щеткой и поливал водой из ведерка.

Увидав издали Степку, Рахимка бросил ведро, приставил ко рту ладони и крикнул:

— Э-эй, Степка, ходи сюда, давай купаимса!

— Есть купаемся! — отозвался Степка и стал спускаться по отлогому берегу, стаскивая на ходу рубаху.

А на берегу и ступить некуда. Земли не видно от ребячьей одёвки — застиранного, заплатанного тряпья. И вдруг Степка наступил на чью-то синюю курточку с отложным, нежно белеющим воротничком. Чья это? Юркина это! И штанишки с пуговичками его, и желтенькие сандалики его. Ишь ты, тоже нынче купаться пришел! С кем же это он? Ведь одного его и калачом в воду не заманишь.

Степка нагнулся, чтобы посмотреть, чья одежа рядом с Юркиной. И сразу узнал штаны из дерюги — раз, и картузик с пуговкой на макушке — два.

Так вот кто с Юркой-барином купается: Власка и Суслик.

Поганцы! Юрочку купают! И штанишки его своей одежкой прикрыли, чтобы песочком не засыпало. Ладно же! Погодите!

— Чего стал, Степка? Иди, иди сюда! — крикнул Рахимка. — Хочешь лошадь? На, бери, езжай та сторона!

Степка только сердито засопел.

— Ты чего за мной раньше не зашел? Трудно было, что ли?

— Баялся заходить. Твой мамашка сильна ругал мина.

— Мамашка ругал? А я небось за всеми вами захожу. Где ребята?

Рахимка мотнул головой на воду.

— Купается она. И Урка-барин тоже купается. Руками, ногами шулды-булды.

Рахимка смеялся и махал туда-сюда руками, показывая, как плавает Юрка.

— А кто с Юркой? — спросил Степка.

— Толста Власка.

— А Суслик?

— И она тоже.

Степка плюнул и пошел прямо к своему всегдашнему месту — к мыску, на обрывистый яр.

Там он разделся, лег животом на горячий песок и, щурясь от солнца, зашарил глазами по голым мокрым телам. Искал он недолго. Влево от мысочка, возле островка, зеленевшего камышовой порослью, нашел он всех троих. Вот и толстый затылок увальня Власки, и шишковатая беловолосая макушка Суслика. А между Влаской и Сусликом — Юрка-барин. Плечики у него беленькие, как мытая репка.

Барахтаются все трое на мелком месте. Давным-давно, когда Степка еще только учился плавать, он тоже плескался возле этого островка; ему там по плечи теперь, а Власке по горло. Даже недорослый Суслик — и тот может стоять там на цыпочках. А Юрке — Юрке везде глубоко. Чуть вода ему по грудь — он тягу к берегу.

— Эй вы, подлипалы! — крикнул Степка, приподняв голову.

«Аа-а-алы-ы!» — отдалось по воде.

Но приятели крика его не услышали. Они были заняты делом: поддерживали в воде Юрку, который лежал на их протянутых руках и болтал ногами.

Степка ткнулся носом в песок: смотреть тошно. Терпеть не мог Степка Юрку Енгалычева, третий месяц ненавидел. И вот почему. Проходил он как-то мимо енгалычевского двора, смотрит — ворота не приперты, а в цветнике, между сиренью, разноцветные шары сияют. И в шарах видны дом, клумбы, сад. У господ все непонятное. Вот Степка и зашел во двор — взглянуть, из чего шары сделаны. Почему в них все видно? Что, не интересно разве?

А во дворе был в это время Юрка с чьими-то двумя девочками в белых платьицах. И Юрка и девочки держали в руках длинные острые палки. Этими палками они перебрасывали друг другу плетеные колечки.

Степка остановился возле клумбы посмотреть: что это, игра у них такая, что ли? А тут из-за сирени выскочил курносый мопс Мурза, тявкнул раза два — и цап Степку за ногу. Степка с перепугу кувырнулся в клумбу, и картуз у него с головы слетел. Девчонки закричали, будто им одна минута до смерти осталась: «Ах, ах, он все цветочки поломал!» А Юрка подбежал к Степкиному картузу, подцепил его палочкой, повертел-повертел над головой и вышвырнул за ворота: «Катись, картузик, с нашего двора!»

Обещались тогда Суслик с Влаской никогда не водиться больше с Юркой, клятву давали. А теперь — вот она, клятва! Купают Юрку, как Рахимка лошадь. Ишь, голову ему водою поливают, чтобы солнышко не напекло. Нежности какие…

…На Суслика больше обидно. Сам сказал тогда: «Давай разорим Юрку». Кошку дохлую подбросили они тогда на Юркину парадную, хлебных корок на грош выменяли у нищего и грош воткнули в щель енгалычевского дома. Говорят, если взять у нищего грош и воткнуть в щель дома, где живет богач, богатый разорится и тоже станет бедным. Пусть обедняют Енгалычевы. А теперь — на-ко вот! Перекинулись! Плавать Юрку учат! У, поганцы! Терпеть ненавижу!

Степка отвернулся от зеленого островка и стал смотреть на небо. Там, в прозрачной синеве, играли ученые голуби — турманы. Поблескивая под солнцем своими белыми крыльями, они слетались в один круг и трепещущим белым кольцом кружились в небе. Голубиное кольцо забиралось все выше и выше. И вдруг оно рассыпалось по всему небу. Кувырком, кувырком, распустив веером хвосты, летели турманы вниз и садились на конек зеленой енгалычевской крыши.

Вот они уже все до одного сели. Разные: белые, сизые. Топчутся на коньке, будто танцуют.

Тут из слухового окна господской крыши высунулся длинный шест с тряпкой на конце, и сразу же с крыши снова взметнулась вверх голубиная стая. Игра начиналась сначала.

«Это Юркин отец, Михал Михалыч, голубей водит, — думал Степка. — Тоже — важный барин, а голубей гоняет. Да небось не хочет, чтобы его на крыше с палкой-махалкой люди видели, норовит, когда все на работе и ребят на улице нет. Не зря — тайный советник. Все тайно делает».

Недаром Степкин дед, отставной канонир Ефим Засорин, говорил старикам на завалинке: «Такого пса, как его превосходительство тайный советник Михал Михалыч Енгалычев, редко сыскать…»

А внуку наказывал:

— Не задирай енгалычевского барчука, узнаю — шкуру спущу.

Степка глянул на реку… Что они там?.. А они уже на островок вылезли. Все еще с Юркой возятся, прилаживают ему пузыри. Видно, он наконец-то сам решился поплавать. Власка завязывает у него на спине веревочки. Суслик пузыри пробует: крепко ли держатся? А Юрка поворачивается боком то к одному, то к другому — то одному заедет в нос пузырем, то другому.