Жалко парнишку. Соседский ведь, на глазах вырос. И парнишка-то какой? Тихий, уважительный. Грех бросать его в беде.
А тут еще Нога-Бабай бубнит свое:
— Алаша пропал. Рахима пропал. Подсобляй мало-мало, шабра. Мой голова — биз музга голова.
А Васена не слушает, только шепчет:
— Ах псы, вот псы, не приведи, господи, и во сне увидеть!
— Выкупишь, мама, выкупишь? — дергает ее за руки Степка.
Васена схватилась за карманы. Есть ли деньги с собой?
А тут — как на грех — из ворот старик один высунулся, в крюк сведенный, все лицо в бороде и в бровях, — услышал как Степка долбит, и зашипел:
— Куда ты, выворотень, мать-то тащишь? Они, городовые, с камня кожу сдерут. Уходи, пока сам цел!
За стариком и бабы принялись Васену учить:
— Чего стала, дуреха? Мальчишку несмышленого слушаешь? Домой его за волосы, пока не поздно!
Васена вдруг ощетинилась:
— Вам-то какая хвороба? Свои ребята целехоньки, дома сидят, а чужие пропадай? Все только о себе да о себе, черти!
Она вытащила из кармана двугривенный, крепко зажала его в ладони и двинулась за городовыми. Степка за ней. За Степкой — Нога-Бабай.
В окнах домов, мимо которых они проходили, раздвигались занавески — испуганные люди высовывались на улицу, смотрели вслед Васене, качали головами.
Наконец Васена догнала Ларивошку, зашла между ним и Чувылкой и закланялась Ларивошкиному заду.
— Отпусти малайку, служивый! Ну, отпусти! Ведь вон и ухо до крови надорвал, гноиться теперь будет.
— Ны купался… лошадка мыл… Ны купался… лошадка мыл… — всхлипывал Рахимка.
Бабай тоже низко поклонился спине городового и повторил за Васеной:
— Отпускай, пожалуйста, ваша благородия, видишь сам — не купался мой малайка, лошадь мыл.
Но Ларивошка оглох будто. Отворотил ус в сторону, шагает и только складками на красном затылке двигает. За него помощник его, Чувылка, отвечает Васене сиплым шепотом:
— Слышь, тетка, ты чем кланяешься? Спиной? Не надобно спиной. Полтинничком кланяйся. За меньше человека с животной не отпустит. Не видишь разве, он тебе знак подает. Эх вы, необразованные!
Какой такой знак? И тут увидела Васена, что Ларивошка ей пальцы за спиной показывает. Покажет пять пальцев — и совочком их сожмет, покажет и сожмет. Как машинкой, совочком двигает.
Васена подошла поближе, перекрестилась и опустила в совочек двугривенный.
Но пальцы ощупали монету и сейчас же пружинкой выбросили ее на дорогу.
— Вишь, утроба ненасытная, не принимает, — пробормотала Васена, — и вправду полтину хочет. Поди подбери, Степа.
А из окон люди уже показывали Степке, где искать выброшенный городовым двугривенный.
— Он его вон туда бросил! — кричали из ближнего дома. — Да не здесь, вон там! Левее! Да нет, правее!
Степка пошарил и правее, и левее, нашел наконец монету и подал ее матери.
Васена потянула Бабая за рукав бешмета.
— Бабай, прибавить надо. Есть у тебя тридцать копеек?
— Ай, ай, ни одной полушки нет. Все вчера мамашкам отдавал. Пожалуйста, попроси у свой русский. Отдам я. Праздник угощать будем, подарка даем…
Васена махнула на него рукой:
— Ну тебя с твоим подарком!..
Она снова пустилась догонять городовых, шаря на ходу в глубоком кармане своей юбки. Вытащила медную гривну с дырочкой (для счастья в кармане носила, чтобы деньги водились), потом замусленный огрызок сахара, за сахаром, одну за другой, две пуговицы. За пуговицами пошел разный сор.
Степка не сводил глаз с ее рук.
— Мам, неужто больше нет? Дай я пойду спрошу у теток, что в окна глядят. Ладно?
— Поди, Степа, поди. Тридцать копеек, скажи, не хватает. Может, найдется добрая душа. Скажи, отдадим..
Степка одним махом перебежал с дороги на тротуар. Он обходил окна и, зарыв пальцы в волосах, несмело спрашивал у женщин, облокотившихся на подоконники:
— Тетенька, а тетенька, дайте в долг тридцать копеек, Ларивошке не хватает. Мы отдадим. Завтра отдадим. Истинный бог, отдадим.
Но тетеньки подбирали губы оборочкой и отходили от окон. А другие махали на Степку руками и ворчали:
— Ишь ты! Тридцать копеек! Так вот и припасли для тебя. Прыткий какой! Проходи!
И Степка, оглядываясь на мать и на городовых, которые шли своей дорогой, бежал дальше, останавливался у каждого окна и все повторял:
— Дайте тридцать копеек, дайте хоть по гривенничку, хоть по пятачку…
Так он дошел уже до последнего перед пустырем перекрестка. И вдруг у самого крайнего окна подманила его к себе пальцем девочка одна, сероглазая, с чуточным ротиком, и протянула на ладони три медных пятака.
— На, на, бери скорей, пока мама на дворе. Это деньги мои. Я на прыгалку скопила.
Немного подумала, поморгала на Степку большими глазами и, нахмурившись, добавила:
— Только скажи тому татарчонку, чтобы он чужих лошадей не воровал больше: воровать грех… — И погрозила пальцем.
Хорошая девочка! Степка хотел рассказать ей про Рахимку, про лошадь, что она совсем не чужая, а отца Рахимкиного, да опомнился: где уж тут разговоры разговаривать, за Рахимкой надо бежать. Он только крикнул девочке: «Спасибо, мы отдадим!» — и дал ходу.
Нагнал мать и с разбегу сунул ей три девочкиных пятака.
Васена прикинула деньги на руке: авось хватит. Ведь не лукошко денег ему подносить.
Они вышли уже на пустырь, обросший сухой колючкой. Посредине пустыря была коновязь, и у перекладины коновязи стояли извозчичьи лошади, забранные в участок городовыми. Чувылкин подвел лошадь Бабая к перекладине и начал привязывать ее в ряд с другими лошадьми, а Ларивошка, не задерживаясь, шагал вместе с Рахимкой на середину пустыря, прямо к желтому двухэтажному дому, где помещался участок.
— Ларивон Иваныч, — сказала, запыхавшись, Васена.
Ларивон обернулся, не выпуская из рук Рахимкиного уха.
Степка забежал сбоку: что будет?
— Ларивон Иваныч, на, возьми. Отпусти мальчишку.
Городовой пересчитал деньги — тридцать пять копеек, — сунул их за обшлаг и потащил Рахимку дальше, прямо к дверям участка.
Васена рванулась за ним.
— Да что же ты? Дадено ведь тебе! Чего ж ты не отпускаешь? Отпусти дите!
Ларивон побагровел, как клоп.
— Дадено, говоришь, подлюга? Дадено? Ты докажешь? Свидетели есть? Протокол сейчас на тебя за эти слова, протокол! Чувылкин, в участок ее! — И стал вытаскивать из-за обшлага какую-то книжечку с орлом на обложке.
Васена увидела орла на книжке, схватила Степку за руку и бросилась бежать.
Но Чувылкин, уже привязавший лошадь, живо поймал Васену за рукав и так рванул, что чуть с рукой не выдрал.
— За что! За что в участок? Караул! Выручайте! — отбиваясь от Чувылкина, диким голосом кричала Васена.
— Караул! Выручайте! — кричал вслед за матерью Степка.
Бабай бегал от Васены к Рахимке, от Рахимки к Васене, прижимал ладони к груди и вопил:
— Ай, Рахимка, ай, бедный моя…
Но никто не выбегал из дворов, никто не заступался за них. Только звякали щеколды калиток, хлопали створки окон: это, боясь попасть в свидетели, люди прятались во дворах и в горницах. А по площади трелью заливались полицейские свистки.
— Выручайте! — кричала в пустую улицу Васена.
Чувылкин покосился на Ларивошкину спину и, нагнувшись к Васене, глухо сказал:
— Не ори, баба, не бунтуй! А то старшой прикажет — бить буду.
Он что-то еще хотел сказать, но заметил, что Ларивошка глядит на него через плечо, и замолчал.
Ларивошка перевел злые глаза на Васену.
— Ты долго будешь шуметь, подлюга? Долго будешь народ булгачить, спрашиваю?
И кивнул Чувылкину:
— По закону!
Чувылкин подтолкнул Васену коленом и весело гаркнул:
— Есть по закону!
Глава V. В тюгулевке
Вот он, участок. Открытое со всех четырех сторон желтое каменное здание.
У ворот — черно-белая полосатая будка. В окнах за пыльными стеклами двойных рам чернеют квадратные решетки тюгулевок[10]. Наверху, на крутой крыше, невысокая косая каланча. Там, на железном загнутом прутке, уныло свисают на крышу пять черных деревянных шаров. Это — пять частей города. Если загорится где дом или сарай, пожарный вздернет шар кверху, и все знают, в какой стороне горит.
