И все же это всегда грустно — сдавать документы, ордена, письма. Позади месяцы пребывания в школе военных разведчиков, где Фриц под руководством опытных инструкторов настойчиво готовил себя к работе в тылу врага. Каждый день был заполнен до отказа. Свободного времени почти не оставалось.

Фриц стряхнул внезапно нахлынувшее чувство, присел к столу, дважды расписался на ведомости — сначала по-немецки, потом по-русски.

Последнее совещание в штабе фронта, у начальника разведотдела, было недолгим. Все уже было подготовлено ранее. Предстояло уточнить лишь некоторые детали.

— …Район действий — севернее города Орши, — резюмировал полковник. — Цель известна. Командование фронта придает большое значение вашим сообщениям.

Начальник не добавил, не имел права добавить, что именно в этом направлении ставка Верховного главнокомандования готовит удар по вражеской обороне.

— Группе присваивается номер два. Командир — младший лейтенант Моржин, — полковник взглянул на молодого парня с темными густыми бровями, уже трижды побывавшего в тылу врага. — Заместитель командира — рядовой Шменкель. Переход линии фронта — двумя партиями. Одну возглавляет Моржин, другую — Шменкель. Встреча группы в квадрате…

Разведчики склонились над картой.

В глухую декабрьскую ночь с 29 на 30, почти в канун 1944 года, Фриц вместе с двумя разведчиками приступил к выполнению задания.

Сложен, очень сложен переход через линию фронта в условиях сплошной, глубоко эшелонированной обороны противника. Многочисленные дозоры, охранения, а в глухие, темные ночи — усиленные караулы. Сколько на этом пути непредвиденных случайностей, каждая из которых может привести к провалу!

Вот почему с таким волнением ожидали в штабе известий от ушедших. Но прошел день, второй, третий. Позывные «Поле» в эфире не появлялись.

Минул месяц. Рация молчала. Никто из троих не вернулся. И тогда в деле после отзыва командования школы о рядовом Шменкеле («За период подготовки показал себя исключительно дисциплинированным. Своим поведением заслуживает авторитет среди товарищей. Не болтлив. Военную тайну хранить умеет. Смелый, энергичный») появился еще один документ. В нем было всего три слова: «Пропал без вести…»

…Сначала события развивались как было задумано. Место перехода — на стыке дивизий — было выбрано удачно: невысокие берега замерзшего и занесенного снегом ручейка надежно скрывали пробиравшихся. Ползли долго, зарываясь в снег при малейшем шорохе; недвижно замирая при каждой выпущенной фашистами ракете, заливавшей все вокруг резким зеленым светом. Один раз так близко проползли от караула, что слышали, как разводящий отчитывал часового, который сунул руки в карман, стараясь согреться от леденящего ветра.

Наконец определили — главная полоса вражеской обороны позади. Пошли мелким кустарником, пригнувшись, без единого слова. И вот, когда до чернеющего невдалеке леса оставалось совсем немного — один бросок через пустынное поле, — раздалось громкое «хальт», и сразу же заговорил пулемет, огненными струями прожигая темноту.

Перед глазами побежали яркие круги, сплетаясь в какие-то сложные, непонятные звенья. По белой ткани маскировочного халата ударила горячая струя крови. Фриц рухнул в снег…

Боль. Холод. Земляной пол блиндажа. На Шменкеле только нижнее белье. Одежда — телогрейка, ватные брюки, шапка-ушанка со звездой, солдатская гимнастерка, армейские рукавицы — на столе.

Выворочены карманы, распороты швы, отрезаны пуговицы. Но фельдфебель полевой жандармерии, с большой серебряной бляхой на шее, еще и еще раз прощупал каждый сантиметр ткани. Нет, все безрезультатно. Развел руками в ответ на вопросительный взгляд своего начальника и ударил раненого ногой. Тот застонал и открыл глаза.

— О? Русский пришел в себя, — оживился офицер. — За переводчиком! Скорее!

Вызванному кивнул:

— Спроси: кто?

Переводчик приблизился к задержанному, нагнулся, всматриваясь в черты лица. Изумился. Дикая радость проступила на его сразу же вспотевшей физиономии. Еще сомневаясь, еще не до конца веря выпавшей ему удаче, он достал из-за пазухи сложенное вчетверо объявление, аккуратно развернул его, сравнил изображение на нем с личностью лежавшего. И, осознав, что не ошибся, возбужденно заорал, потрясая листком:

— Двадцать пять тысяч марок! Двадцать пять тысяч!

— Ты что, спятил?

— Не спятил, господин майор, не спятил, — суетливо подергивая головой, протянул переводчик бумагу. — Вот он самый Шменкель. Не извольте сомневаться. Фриц, как говорится, собственной персоной.

«Повезло», — сообразил офицер. Но сразу же поспешил отмахнуться от надоевшего подчиненного: — Не торопись, мы еще не взяли Москвы. Ты свое получишь, Петунов.

Услышав ненавистную фамилию, Фриц поднял голову. В его глазах было столько презрения и гнева, что предатель спрятался за спину жандарма. Шменкель потерял сознание…

Потом Орша, 723-я часть тайной полевой полиции. Допросы, на которых недостаточное знание русского языка и типичное для уроженца Шлезвига произношение сразу же изобличили в нем немца.

И вот Минск, печально знаменитая, откровенно названная гитлеровцами улица «Гефенгнисштрассе»[5]. Мрачное, похожее на силосную башню, приземистое здание военной тюрьмы. Одиночная подвальная камера — одна из тех, где содержатся особо тяжкие преступники, «изменники фюреру и рейху», фактически осужденные на смерть еще до вынесения приговора.

Из Берлина прибыло хранившееся в архиве следственное дело 1939 года. Затем — материалы розыска, сличение фотографий, отпечатков пальцев — отпираться дальше не было смысла.

«Да, я Фриц Шменкель, партизан». Опять побои, опять пытки…

Но разве это может поколебать человека, обладающего самым главным — убежденностью в правоте великого дела, которому он посвятил жизнь?

Окрик тюремщика вернул к действительности.

Объявили: подготовиться, суд.

Закрытая машина. Два конвоира с карабинами, к которым примкнуты штыки. Из ворот направо, еще направо, потом налево. Резкое торможение, остановились. Над подъездом высокого мрачного здания полотнище фашистского флага со свастикой. «Базарная, 17», — успел прочитать Фриц на дощечке.

Приехали, видимо, рано: повели вниз, в камеру, переждать. И здесь радость, первая за все эти полтора месяца. Кто это сидит на табуретке, согнувшись, закрыв лицо руками? Да это же…

— Густав! — он не смог сдержать волнения. — Хойзер, дружище!

— Шменкель! — сначала радостно отозвался тот, а потом грустно добавил: И ты здесь, Фриц.

— Как батарея, что с ребятами? — Фриц при двинулся к арестованному.

Конвоиры промолчали.

— Разве ты не знаешь? Ах, да, ты уже ушел тогда, после речи командующего, потер лоб Хойзер, оторвавшись от своих дум. — «Каждая семья будет иметь свой крестик»! Что ж, генерал-фельдмаршал сдержал свое слово. Помнишь длинного Ганса? Погиб при налете бомбардировщиков, у Калинина. А обер-фельдфебеля Гейнцке, поставившего на пари голову, что ты не уйдешь к русским? Он заплатил свой проигрыш под Ржевом. Лемке, остряка Лемке, почтальона? Бросили раненого под Вязьмой, замерз. Курта — ты его не знаешь, он к нам пришел после тебя — укоротили ровно на полметра, лишился обеих ног. Кому повезло, так Людвигу — все вспоминал о детях, не забыл его? — попал в плен к русским. И никто из нас, конечно, не был на Красной площади в Москве…

— Я был, — перебил Фриц, и глаза его засветились, но Хойзер не расслышал или не обратил внимания на слова товарища.

— Да и я немного понюхал, — продолжил Густав, протянув вперед руку, на которой осталось только два пальца. — А дома? Все то же: женщины в черном, у многих мужчин костыли да пустые рукава пиджаков. Всю Германию «дорогой фюрер» сделал похожей на нашу бывшую батарею…