Часовой, молодой совсем парень, внимательно вслушивающийся в разговор, беспокойно завозился, бросил: «Поменьше болтай, солдат», и отошел к окну, подальше.

Густаву хотелось высказаться до конца. Он положил Шменкелю руку на колено.

— Я скажу тебе, Фриц. Я не коммунист, им не был и уже не буду: не успею. Но я все-таки скажу. Коммунисты были правы: национал-социализм — это гибель для немецкого народа. А ведь они говорили это до Москвы, до Сталинграда, до Курска! Большую цену платит наш народ за то, что мы, немцы, тогда не прислушивались к этому голосу…

— За что ты здесь? — воспользовавшись паузой, спросил Фриц.

— Ты спрашиваешь обо мне? Через неделю о Хойзере будут говорить только в прошедшем времени. Как все получилось? В отпуске. Зашел к приятелю. Возник спор — в чем причина наших неудач, «временных», конечно. Один молокосос — русские морозы, другой юнец из гитлерюгенд поддакивает: в сорок первом на месяц раньше надо было за Россию браться. Остальные молчат. Ну, а я возьми да скажи о том, что один болван, мой коллега-учитель, завышал оценки другому болвану — ученику. Помнишь, в «Майн кампф»[6]…

— Не читал, — сказал Фриц.

— …фюрер хвастался, что был по географии и истории первым учеником в классе?

— Ну и что? — заинтересовался Шменкель.

— Ну и то. Я сказал, что если бы фюрер так хорошо знал историю, как утверждает, то помнил бы: 22 июня, в 1812 году, Наполеон напал на Россию, перейдя со своими полками Неман. 22 июня, в 1815 году, он отрекся от престола. 22 июня, в 1941 году, Гитлер напал на Россию…

— Ловко ты сопоставил, — не выдержал Фриц и засмеялся, вызвав удивление на чине часового: в этой камере еще не слышали смехе.

— Но ведь не зря у нас, в Германии, теперь говорят: «Погляди в собственный карман, и ты увидишь уши Гиммлера». Не успел приехать сюда — сообщение из гестапо и арест. «Разложение вермахта», «оскорбление фюрера». Прокурор сказал, что я заслуживаю смертной казни. Боюсь, что так и будет…

Фрицу захотелось приободрить, поддержать товарища, он кивнул на изуродованную руку, на ленточку в петлице второй пуговицы мундира, еще не сорванную палачами, но бывший сослуживец, махнув рукой («не трать времени, бесполезно»), в свою очередь, поинтересовался, как же Шменкель попал сюда, ведь в батарее зачитывали приказ, в котором прямо говорилось о его переходе на сторону русских.

Фриц начал было рассказывать, но в это время часовой закричал: «Хойзер Густав, выходи!»

— Прощай, Фриц!

— Прощай, Густав.

Дверь захлопнулась.

Всего несколько минут потребовалось, чтобы несчастный Хойзер узнал свою судьбу, и вот уже Фрица через узкие коридоры и высокие лестницы ввели в помещение военного суда.

Пока председатель искал среди груды дел, возвышавшихся на столе, нужную папку, Фриц оглядел зал.

Высокие стрельчатые окна, доходящие до пола и, видимо, продолжавшийся на нижнем этаже; сходящиеся куполом вверху стены; давно не чищенный паркетный пол. В глубине, на возвышении, массивный дубовый стол, покрытый черным. Над ним в темной рамке большой портрет «вождя тысячелетней империи» — низкий убегающий назад лоб, широкие скулы, короткая щетка усов, слипшаяся и сдвинувшаяся набок прядь волос. Это лицо с отчетливо выступающими звериными чертами Шменкель видел вот так же в 1939-м, когда стоял перед имперским военным судом на Лернерштрассе, в Берлине.

За центральным столом — трое. В середине — низкий полковник с полным лицом. Мясистые щеки заслоняют толстый, со шрамом нос. Он нашел, наконец, дело и стал яростно перелистывать его.

Слева от него — тонкий, высокий, седой капитан. Из-под стола, не до самого пола закрытого тканью, было видно, что вместо левой ноги у него протез. Глаза он закрыл рукой, и по еле заметному трепету крыльев носа, по равномерным движениям выступавшего костистого кадыка Фриц заключил, что он дремал.

По другую сторону от полковника сидел майор в форме летчика. Он неотвязно думал о чем-то своем, уставившись в точку перед собой.

Внизу, у столов, расположились прокурор, в упор разглядывавший подсудимого, военный инспектор юстиции, на обязанности которого было вести протокол, и защитник, с трудом подавлявший зевоту («из следственного дела я ничего не нашел в вашу пользу», — сказал он накануне).

В зале, на скамьях, никого не было, только два конвоира жались к своему подопечному, неотступно следя за каждым его движением.

Идя сюда, Фриц по лицам чиновников хотел определить характер наказания, вынесенного бывшему товарищу. Но сейчас понял, что это невозможно: бесстрастные маски не выражали ничего.

— Подсудимый, встаньте! — раскатист прозвучал громкий, как и предполагал Фриц при взгляде на полковника, голос.

— Военный суд командира охранных войск и командующего областью Белоруссии, фельдпост 47 340, в составе — председатель воинского судебного совета полковник доктор…

В зале надрывался только говоривший, все остальные даже не изменили позы: судебное разбирательство для них давно уже превратилось в конвейерную систему, где на каждую операцию — штемпелевание приговора — отводилось определенное количество времени — и только. Задача их была проста и им понятна.

Следственное производство и судебное разбирательство не облегчало участи наказываемых немецких солдат. Помимо разведывательных и контрразведывательных задач, была и другая цель этой процедуры с ее ворохом бумаг и протоколов: именно на основании таких документов составлялись доклады ставке о положении в армии, о настроениях в войсках.

— Фамилия? Имя? Дата рождения? Национальность?

— Фриц Шменкель. 14 февраля 1916 года. Деревня Варзов. Немец. Имперский гражданин, — последовал ответ.

Секретарь заскрипел пером.

— Варзов. Где это? — поинтересовался прокурор, просто так, чтобы хоть как-то подчеркнуть свое участие в процессе.

— В 150 километрах от Берлина, — ответил подсудимый, не повернув головы, и это взорвало армейского обвинителя.

— «От Берлина». От Москвы, наверно! Ты не немец. Ты русский Иван, — закричал прокурор. — У тебя от немца осталась только одна речь!

— Меня там называли Иваном, но я немец, — спокойно, не потеряв ни капли самообладания, ответил Фриц и, посмотрев прямо в глаза представителю обвинения, добавил: — У меня немецкая голова и немецкое сердце, господин прокурор. Мои отец и мать — немцы. Мои дети и внуки тоже останутся немцами.

— Замолчите, подсудимый! — закричал полковник, но его остановил, шепнув на ухо, член суда справа, отвлекшийся от своих дум в ходе этой перепалки.

Он впервые, причем с ярко выраженным любопытством, взглянул на Шменкеля.

— Помните, тут перед ним был солдат, за рассуждения о датах поплатившийся головой? — майор совсем тихо проговорил это, не обращая внимания на подсудимого.

Но Фриц, чье насторожившееся ухо уловило почти неслышные слова, сразу понял, о ком шла речь.

— Так, так! — с удовольствием продолжал майор. — Ты родился 14 февраля, в 1916-м, а мы судим тебя 15 февраля, в 1944-м. Кстати, поздравляю с днем рождения…

Защитник хихикнул, последнее замечание ему показалось очень остроумным.

— А что у тебя в жизни такое же важное произошло именно 16 февраля, в следующий по счету день?

Фриц не ответил.

— Ну, вспомни, вспомни. Может, ты женился в этот день? Родился ребенок? Умер отец? — допытывался офицер.

Шменкель шел на суд, зная, что его ожидает. Но у него не было желания спорить с палачами. Это вообще не в характере Фрица — язвить и препираться, а сейчас, когда ему так нужны были твердость духа, ясность мысли и крепость нервов, он находил слишком дорогим для себя и совершенно не нужным словесный спор. И может быть, он промолчал бы и на этот раз, если бы не упоминание об отце.

…Отец. Его доброе, рано постаревшее лицо. Плохо оплачиваемая, изнуряющая работа на кирпичном заводе, большая семья и вызванные этим хлопоты и заботы. Постоянные споры с женой, открыто симпатизировавшей «наци». Но у него было главное — хорошая репутация среди варзовских коммунистов, репутация борца за дело рабочего класса, которой он дорожил. Когда в 1932 году в Варзове, вблизи ресторана «Нельс», пуля полицейского оборвала жизнь отца, спорившего с окружившими его фашистами, шестнадцатилетний Фриц поклялся отомстить за сто гибель. На самых сложных поворотах своего жизненного пути юноша мысленно спрашивал себя: что сказал бы отец, как поступил бы он? А сейчас судья — этот грязный палач — из дешевого интереса прикоснулся к дорогому: памяти об отце…