Пока мы так беседовали, стало смеркаться. Сайяведра прервал рассказ, и мы въехали на постоялый двор, где получили все необходимое, чтобы наутро снова двинуться в путь.

Весь день я с любопытством, участием и изумлением слушал горестную повесть Сайяведры. И хотя до Милана оставалось еще несколько дней пути, разговоров нам хватило на всю дорогу. Мне казалось невероятным, чтобы юноши из благородной семьи, сыновья именитых родителей, презрев долг чести и позабыв стыд, отдавались бы на волю своих страстей и совершали без надобности низкие поступки, отнимая у людей достояние и доброе имя. Ведь лишившись денег, человек лишается решительно всего: нас уважают лишь до тех пор, пока мы богаты.

Я задавал себе вопрос: если Сайяведра действительно получил в наследство много денег, то какая сила заставила его стать вором? Неужто ему приятней терпеть поношение, чем жить в довольстве и почете? Люди соблазняются злом лишь потому, что надеются в нем обрести свое благо, но чем может прельстить участь бездомного бродяги?

Но потом, обратившись к собственному примеру, я оправдывал Сайяведру и говорил себе: «Ведь он, как и я, сбежал из дому совсем еще зеленым юнцом». Я сравнивал наши первые шаги, но потом снова порицал своего приятеля, думая: «Пусть так; почему же он не перевернул эту страницу своей жизни, когда вошел в разум и стал взрослым человеком? Почему не пошел хотя бы в солдаты?»

Однако тут же вступался за него и сам себе отвечал: «А почему же я-то не завербовался? Выходит, в чужом глазу я вижу соринку, а в своем не замечаю и бревна? Что за сласть такая в солдатской службе, чтоб ее любить? Может, солдатам много платят или так уж им весело живется? С какой стати человек откажется от всех благ жизни и обречет себя на военную службу? Все это обман. Что хорошего — ни днем, ни ночью не знать покоя, вставать спозаранку, ложиться за полночь, таскать на себе аркебузу, стоять по полночи на часах, не присевши ни на минуту, — а пошлют лазутчиком, то и всю ночь проходишь на своих двоих, — торчать столбом, где тебя поставят, под дождем ли, в грозу ли, в ураган?.. Отстоял положенное время — ступай в свою берлогу, где нет ни света, чтоб раздеться, ни огня — обсушиться, ни хлеба — поесть, ни вина — утолить жажду; так и живи всю жизнь — голодный, грязный, оборванный».

Нет, я его не виню. Но вот старший братец, сеньор Хуан Марти, или Матео Лухан, или как уж он там прикажет себя величать, — ведь этот был уже не мальчишка, когда скончался их отец, и мог бы понимать, что хорошо, а что плохо. Он получил в наследство прекрасный дом, завидное положение, большие деньги, доброе имя. Какой же бес-искуситель подбивал его бросить свое настоящее дело и взяться за вовсе неподходящий промысел: воровать у добрых людей плащи?

Насколько полезнее было бы приискать какое-нибудь другое занятие! Он был хороший знаток грамматики; почему же не посвятил досуг изучению законов? Юриспруденция и легче и почетней, чем воровство. Или он воображает, что достаточно сказать: «Стану вором», — и дело в шляпе? Право, это не так-то легко, да и опасно. Ни один правовед не упомнит столько параграфов и пунктов, сколько должен знать настоящий вор. Пусть-ка сойдутся вместе опытный законник и знатный ворюга и попробуют потягаться, — голову даю на отсечение, что первому придется изрядно попотеть.

Хотя Сайяведра во многом походил на меня, все-таки, судя по услышанному, он был в сравнении со мной ничтожной сардинкой, а я рядом с ним глядел китом; однако даже я не решился бы держать экзамен на лиценциата воровских наук, тем более претендовать на докторскую ермолку. А Сайяведра и его братец вообразили, что, воруя по-дурацки, как придется, без всяких тонкостей и затей, они смогут занять кафедру воровских наук!

Бедняги воображали, что тут нечего мудрить. Так же думал один крестьянин, алькальд в деревне Альмонаси-де-Сурита, что в королевстве Толедском; там сооружался каменный водоем, чтобы поить скот; когда работы были окончены, на торжественное открытие собрались все должностные лица, и в их присутствии водоем наполнили водой. Одни говорили: «Кладка высока»; другие возражали: «Нет, так хорошо»; напоследок подошел сам алькальд, наклонился над поилкой, хлебнул воды и, отходя, сказал: «Что зря языком молоть: раз я достаю, — значит, любая скотина достанет».

Иной убогий воришка, кое-как пробавляющийся около пекарни, тоже, верно, думает, глядя на работу настоящего вора, что дело это вовсе не трудное и он справится не хуже. А я скажу, что на такую глупую похвальбу можно ответить словами другого крестьянина, жившего неподалеку от тех же мест, в Ла-Манче; услыхал он, что двое спорят о том, какого детеныша принесла ослица; один говорил: «Это ослик»; другой: «Нет, лошачок». Тогда наш крестьянин подошел, оглядел детеныша со всех сторон, пощупал ему уши и морду и сказал: «И о чем тут спорить? Он так же похож на осла, как я».

Кто метит в грабители, должен трудиться на своем поприще с достоинством и не опускаться до мелких краж. Что это за занятие: пойти в лавку и стащить луковицу? Дураки на то лишь и годятся, чтобы кормить своим трудом настоящих воров, поступая к ним в поденщики и выплачивая дань; а откажутся платить — так поплатятся шкурой, ибо их тут же выдадут властям. Какая спина, какой карман выдержат такую жизнь? И терпеть это из-за какой-то дряни: юбки, пары сорочек!.. Кто ворует сорочки, ничего не заработает, кроме арестантского халата. Пусть лучше последует завету неустрашимого Чапино Вителли:[100] «Не умеешь торговать — закрывай лавочку».

Но оставим мелкое жулье и обратимся ко мне: если в прежние времена я мог потягаться со старшинами воровского цеха, то ныне подзабыл это ремесло и потерял былую уверенность. Всякое дело требует навыка, а я уже тысячу лет не прикасался к ланцету и не отворял кровь. Рука моя потеряла былую сноровку, я не мог бы даже в вену попасть. Нет лучшей школы, чем живое дело. От бездействия даже мозги ржавеют и покрываются корочкой.

Прибыв в Милан, мы первые дни посвятили отдыху. Я не решался садиться за карты, чтобы не ввязываться в игру с солдатами, которых тоже голыми руками не возьмешь. Каждый в чем-нибудь да силен. Я не мог использовать свои козыри, все преимущества были на их стороне; выиграл бы я мало, а проиграть мог все. Поэтому решено было осмотреть город, полюбоваться его красотами и ехать дальше.

С утра до вечера я гулял по улицам, заходил во все лавки, дивился на выставленные в них редкости и изумлялся тому, какие крупные сделки там заключаются на закупку и продажу даже самых дешевых и пустячных товаров.

Однажды стояли мы с Сайяведрой на площади, как вдруг к нему подошел щеголеватый, приятной наружности юноша, по виду и языку чистокровный испанец. Они встали ко мне спиной, и я не мог слышать их разговор. Видел только, как они отошли в сторонку и о чем-то довольно долго шушукались. Я поневоле встревожился. Молодца этого я как будто никогда раньше не видел. Но мне не хотелось прерывать их беседу, не узнав, чем она окончится, и я решил спокойно стоять на месте и быть начеку, а если они исчезнут, то бежать в остерию, раньше чем меня обчистят.

Я не спускал с них глаз, положив не уходить, пока не уйдут они. Рассуждал я так: если я сейчас окликну Сайяведру и спугну его вопросом, он придумает какую-нибудь отговорку, скажет, например, что они еще не успели и словом перемолвиться, когда я его позвал. Поэтому для моей же пользы лучше дать им полную свободу и подождать еще немного, благо торопиться некуда.

Однако пришло время идти обедать; красавчик попрощался с Сайяведрой и ушел; отправились и мы на постоялый двор; подозрения мои не рассеялись, Сайяведра не говорил ни слова, я тоже молчал, насторожившись и ожидая какого-нибудь подвоха. Подозрительность — опасный червь, поселившийся в сердце; но можно ли считать ее пороком, когда она обращена против человека порочного? От всякого следует ожидать таких поступков, какие ему свойственны. Однако нетерпение бывает сильнее разумной осторожности. Я решил не начинать разговора первым, но все-таки не выдержал и спросил, кто этот молодой человек и о чем Сайяведра с ним беседовал.