Товарищи мои от работы не бегали; словно рачительные хозяева, они никогда не являлись домой с пустыми руками. Нас было четверо: трое воришек и Главный, наш защитник. Иной раз он выходил на работу вместе с нами, но держался в стороне, хотя и неподалеку. Если, бывало, кто из нас опростоволосится и попадется с поличным, то Главный брал его на поруки или, пробившись к нему сквозь толпу, давал подзатыльника и отпускал, приговаривая: «Убирайся прочь, мошенник! И гляди у меня: если еще раз поймаю на воровстве, не миновать тебе каторги». Прохожие думали, что перед ними достойный и почтенный человек. Так нам нередко удавалось увильнуть от расплаты.
Случалось, что нас ловили упрямые остолопы, которые нападают всегда со страшной злобой, желая во что бы то ни стало упрятать вора за решетку. К таким людям наш покровитель подступал с увещаниями, говоря им: «Уж так и быть, отпустите воришку, ваша милость! Всыпьте ему как следует, но не отправляйте в острог: зачем ему, бедняге, блох там кормить? Какая вам польза в его погибели? Брысь отсюда, паршивец!» И с этими словами давал такого тумака, что мы кувырком летели на мостовую и спасались из лап гонителей. Но если кто-нибудь из прохожих упорно стоял на своем и ни за что не хотел нас отпускать, мы старались вырваться силой и затевали скандал, крича, что он лжет, а мы, мирные прохожие, ничуть не хуже его. Тут наш телохранитель выступал в качестве добровольного миротворца, облегчая нам бегство. Когда другого выхода не было, он затевал перепалку и драку: к чему-нибудь придирался, начинал ругаться, пускал в ход кулаки, — мелкая кража тонула в бурном скандале, и нам удавалось потихоньку улизнуть.
Бывало, бежишь по улице с краденой вещью, за тобой гонится владелец, но тут наперерез ему выходит кто-нибудь из наших, загораживает дорогу и начинает участливо расспрашивать, что за беда с ним стряслась, якобы с целью утешить и успокоить. Даже самая короткая задержка давала нам большую фору. Ведь беглец всегда впереди, а погоня позади; к тому же от страха на ногах крылья вырастают; преследователь даже устает быстрее, ибо цель его — причинить зло — давит тяжелым грузом и подрывает силу духа. Иной, от души стараясь догнать беглеца, не в силах превозмочь этого закона природы, ибо природа всегда на стороне того, кто ищет спасения. Так или иначе, а погоню обычно удавалось остановить.
В иных случаях Главный давал за нас ручательство и предлагал обыскать при свидетелях — когда знал, что у нас ничего не найдут, ибо украденное было уже за три или четыре квартала.
Тем или другим способом, а мы ускользали от расплаты и снова принимались за свое, находя лазейку из любой западни. Но однажды я дал маху, отправившись на охоту в одиночку, и притом за черту города. Рана эта никогда не затянется; я не забуду урока до седых волос. Видно, в наказание за грехи понесло меня в тот день на прогулку. На берегу реки на свежей травке сохло выстиранное белье, а хозяйка его укрылась от солнца в тени каменной ограды, позади небольшого холмика. Мне показалось, что белье уже высохло; во всяком случае, для меня оно было достаточно сухое. Я надумал взять две-три сорочки, словно на меня сшитые, и исполнил свое намерение. Я схватил несколько штук, решив их пока не складывать и заняться этим дома и без спешки. Как я уже сказал, хозяйка их, эта чертова баба, стояла ко мне спиной и видеть меня не могла; однако нашелся добряк, который не пожалел моих бедных костей и забил тревогу, когда я уже торопливо удалялся. Прачка подняла крик и, наказав служанке сторожить остальное, пустилась за мной в погоню. Видя, что дело плохо, я потихоньку, не обернувшись и даже глазом не моргнув, словно все это нисколько меня не касается, выронил сверток и пошел дальше ровным шагом.
Я думал, что скверная баба, заполучив обратно свое добро, обрадуется и уймется. Но не тут-то было. Раньше она только кричала, а теперь развизжалась так, что у меня в ушах зазвенело. Местность была довольно людная, неподалеку от города; в один миг сбежались полчища мальчишек, а с ними тьма-тьмущая собак, и все вместе подняли такой гам, что на помощь явились взрослые парни, от которых было уже не уйти.
Вот с тех-то пор я и невзлюбил этот мелкий народец: видеть их не могу! Они меня погубили.
При этих словах Сайяведры я вспомнил одного знаменитого мадридского пьяницу, за которым увязались на улице мальчишки, всячески его дразня и донимая; добравшись кое-как до перекрестка, он схватил в каждую руку по булыжнику, прислонился спиной к углу дома и сказал: «Стоп, сеньоры! Дальше вам не пройти. Поворачивайте домой, прошу вас, а не то я отвечу любезностью на любезность». Надо было и Сайяведре так поступить; тогда они, возможно, от него бы и отвязались.
— Право, — продолжал Сайяведра, — где крутятся эти враженята, там порядочному человеку делать нечего, толку все равно не будет. Я от них бегаю все равно как от петли; ведь по их милости меня чуть не вздернули на виселицу; спасла городская стража, упрятав за решетку.
Очутившись в тюрьме, я первым делом дал знать Главному. Тот немедля прилетел на помощь и объяснил, что я должен говорить и делать. От меня он двинулся к судебному писарю. Там рассказал, что родом я испанец, отпрыск весьма знатной фамилии, и трудно поверить, чтобы столь благородный идальго совершил низкую кражу. Если что-нибудь подобное и случилось, то надо пожалеть молодого человека, который мог решиться на такой шаг лишь под угрозой голодной смерти; а впрочем, и дело-то не стоит внимания, покража самая незначащая, и надо принять в расчет положение и имя молодого кабальеро. Благодаря этим трогательным речам и снисхождению секретаря через два дня мне разрешили выйти на свободу.
Ох! Лучше бы мне, с божьего соизволения, посидеть в тюрьме еще денек или хотя бы три лишних часа, пока не стемнело! Но раз бог судил иначе, вознесем хвалу его всеблагой воле. Я был наказан за грехи; прежде я не мог спокойно пройти мимо чужого порога, — вот и на сей раз небо не попустило мне благополучно переступить порог тюрьмы. Не успел я высунуть нос на улицу, как прямо в дверях столкнулся с городским нотариусом, пришедшим хлопотать об освобождении какого-то арестанта. Он тотчас узнал меня и втолкнул обратно с такой силой, что я грохнулся на пол, он же навалился на меня всей тяжестью и крикнул привратнику, чтобы сейчас же задвинули засов. Тот исполнил приказ, и я остался в тюрьме.
Меня снова засадили. Обвинителем был сам нотариус, который добивался моей погибели с таким остервенением, что ни просьбы, ни выкуп, предложенный за юбку, ничто не могло его смягчить и заставить отказаться от иска.
Человек он был влиятельный. Защитник мой пустил в ход все средства, какими располагал; призывал пощадить мои молодые лета, ссылался на благородство крови, — но все было напрасно; после долгих переговоров, уламывания и упрашивания, меня в виде особой милости приговорили к наказанию плетьми и отделали так, что я этого до могилы не забуду.
Я позарился на чужую рубашку, а с меня сорвали мою и вытащили полуголого на экзекуцию, а потом изгнали из города. Осел же этот так и остался без своей юбки. Подумать только, до чего доходит злоба упрямого дурака: он готов лишиться своего кровного добра, лишь бы насолить другому. Мне пришлось покинуть Неаполь и расстаться с шайкой. Я собрал свои убогие пожитки и стал бродяжничать по всей Италии; так я очутился в Болонье, где меня и подобрал Алессандро. Он имел обыкновение совершать набеги в чужих краях, а закончив поход, возвращался с добычей на главную квартиру.
Очутившись в Риме как раз в то время, когда случилось несчастье с вашей милостью, мы только ждали какой-нибудь уличной потасовки, чтобы в суматохе стащить парочку плащей или шляп; но ничего подходящего не подвертывалось, и тогда шайка постановила совершить ограбление, поручив это дело мне и сделав меня же козлом отпущения; у них вошло в привычку загребать жар чужими руками; в случае чего поплатился бы я один, а они вышли бы сухими из воды.
