Что досталось Христу? Что любил Христос? Что претерпел Христос? Муки. Ежели он разделит их с тобой, стало быть, крепко любит, ты его отрада, с тобой он пирует. Пользуйся же его угощением! Если богатством он тебя не наделил и радостей не дал — не думай, будто он беден, скуп или жаден. Этим благам грош цена. Оглянись и ты увидишь, что ими владеют мавры, нехристи да еретики. Друзей же своих, избранников своих господь жалует бедностью, тяжкими трудами и гонениями. Когда б я прежде постиг сию истину, то, с соизволения господа, иначе воспользовался бы его дарами.

Излагаю это потому, что рассуждал так от всего сердца. И хоть мне, великому грешнику, нельзя было надеяться на награду, я даже за эту малость, за это, горчичное зерно благих намерений тут же получил воздаяние.

Началась для меня пора новых гонений и трудов тяжких, — видимо, богу угодно было в полной мере просветить меня. Положил он конец моим роскошествам, посыпались удары, как по двери молотком, и я лишился даже скудной тени жалкого плюща. Плющ мой засох, корни его подточил червь, остался я под палящим солнцем; нагрянули на меня новые беды и несчастья, откуда и не ждал, ибо не знал за собой вины. Несчастья же для человека, постигшего их пользу, — истинный клад. И раз ты до этого места дошел и не соскучился, выслушай уж до конца повесть о моих мытарствах, которую я завершу в следующей главе.

Жил некогда знаменитый художник, столь искусный в своем ремесле, что второго такого мир не знал. Привлеченный громкой славой, явился к нему в мастерскую богатый кабальеро и попросил написать прекрасного коня в роскошной сбруе, скачущего по полю. Художник исполнил заказ как мог лучше и, закончив картину, отставил холст в сторону, чтобы подсохли краски. Пришел кабальеро узнать, скоро ли будет готова картина, и художник, ответив, что уже готова, подвел к ней заказчика. Но, помещая холст на просушку, мастер не думал о том, как его ставил, и случилось так, что ноги коня оказались вверху, а седло внизу.

Взглянув на картину, кабальеро огорчился: ему показалось, что конь изображен не так, как он просил. «Сеньор живописец, — сказал он, — я хочу, чтобы конь был написан скачущим, а тут он как будто кувыркается».

Разумный художник ответил: «Вижу, ваша милость мало разбирается в живописи. Картину я написал как должно. Поверните-ка холст». Картину повернули, и заказчик остался весьма доволен превосходной работой, а также тем, что заблуждение его рассеялось.

Созерцая дела божьи, мы часто думаем, что конь кувыркается; но ежели повернуть картину, созданную высочайшим мастером, мы увидим, что она такова, какой должна быть, и творение его совершенно. Мы сетуем на невзгоды, ибо не разумеем их сути. Но когда тот, кто ниспосылает их, укажет на сокрытое в них спасение наше и мы взглянем правильно, муки обернутся радостью.

Ни один из каторжников на галере не был так обласкан надсмотрщиком, ибо только я один умел ему угодить. Но повернулось колесо фортуны и низвергло меня в прах самым неожиданным и удивительным образом.

На корабль прибыл для прохождения службы некий кабальеро, однофамилец и как будто даже родственник капитана. Был он богат, одевался роскошно и, по обычаю военных, носил на шее большую цепь, вроде той, что была у меня когда-то. Кушать подавали ему в каюте на корме, где стоял его поставец с великолепной серебряной посудой; прислуга у него была своя, отлично вышколенная. И вот назавтра же после прибытия на галеру из его цепи исчезло восемнадцать звеньев ценою не менее чем в пятьдесят эскудо.

Никто не сомневался, что кражу совершил один из слуг кабальеро. Все прочие, заходившие к нему в каюту, были люди почтенные, вне подозрений. На всякий случай подвергли наказанию плетьми и капитановых слуг, но пропажа не объявилась, и на след напасть не удалось. Во избежание подобных неприятностей капитан посоветовал своему родичу на то время, пока его милость пробудет на галере, возложить заботы о своем платье и драгоценностях на одного из каторжников порасторопней: народ, мол, это надежный и, ежели что им доверишь, ниточки не возьмут.

Кабальеро совет понравился; а как стали они думать, кто из галерников подойдет для этого дела, не нашли никого лучше меня — умен, услужлив, опрятен и пристойно одет. Услыхав о таких достоинствах и о том, что я большой забавник и весьма остер на язык, кабальеро загорелся желанием поскорей на меня взглянуть.

Позвали надсмотрщика и велели привести меня на корму; он повиновался с неохотой, так как очень мною дорожил. Меня привели на длинной веревке; кабальеро остался доволен моей наружностью, найдя, что лицо мое и манеры подтверждают то, что он слышал. Ему не понравилось, что меня ведут на поводу, будто мартышку, и по его просьбе капитан приказал оставить только наручники и развязать меня, чтобы удобней было прислуживать новому хозяину за столом, в каюте и всюду, где потребуется.

Платье и драгоценности кабальеро были переданы мне по списку: господское добро я хранил как зеницу ока. Больше всего опасался я, да и сам хозяин, его собственных слуг. С тех пор как его вещи доверили моему попечению, этим негодяям ничего не стоило, украв что-нибудь, свалить вину на меня.

Слуги и капеллан спали в общей каюте, кабальеро располагался в небольшой каюте на корме, а я — по соседству, в каморке, где хранились припасы и вещи. Жилось мне превосходно, хотя работать доводилось немало. Радовало меня и то, что я мог порой угостить своих приятелей-галерников. Охотно поделился бы я и с Сото, старым моим товарищем, но тот даже близко не подпускал меня.

Я желал ему добра, а он вредил мне как мог, рассказывая всем о моих проделках и плутнях, о которых узнал от меня же, когда мы вместе сидели в тюрьме. И хоть теперь я переменился к лучшему, о том ведал и один, а все, кто слушал Сото, больше верили ему, чем мне: сотвори я чудо, сказали бы, что мне помог князь тьмы. Сото был для меня что нож острый и не упускал случая кольнуть; я же худого слова о нем не молвил и ни разу не подал виду, что задет его речами. По чести скажу, мне на это было наплевать, — я думал лишь о том, чтобы услужить хозяину и снискать его благоволение, надеясь, что за мое усердие он или кто другой со временем поможет мне получить свободу.

Когда хозяин возвращался с берега, я выбегал на сходни встретить его и помочь выйти из шлюпки. Для его стола я изготовлял такие красивые зубочистки, что он даже посылал их в подарок друзьям. Серебряные бокалы и другая посуда были у меня начищены до блеска — любо смотреть; вино и вода всегда свежие, перины взбитые, в каюте чистота и порядок, — ни единой блохи или другого насекомого. На досуге я только и делал, что охотился за ними и законопачивал щели, где они плодятся, изничтожая этих тварей пуще всего из-за дурного запаха.

Расторопностью и учтивым обхождением я заслужил любовь хозяина; вскоре он почти перестал беседовать с другими слугами, зато подолгу рассуждал со мной о делах весьма для него важных. Но поступал он по примеру перегонщиков: извлекал нужное ему, а затем отворачивался от меня, подозревая в дурном, ибо знал о слухах, распускаемых Сото. Я же стремился добрыми делами опровергнуть худую славу, чтобы посрамить своего недруга, а главное, чтобы не сбиться с пути, по коему вознамерился следовать неуклонно.

По вечерам и в праздники я, чтобы потешить хозяина, рассказывал за столом забавные истории. Как-то он несколько дней ходил мрачный из-за письма, присланного неким важным сановником, которому он многим был обязан. Тот сановник, хоть сам жил холостяком, настаивал, чтобы мой хозяин женился. Заметив, что кабальеро чем-то опечален, я осведомился о причине; он все мне изложил и спросил совета, как ему поступить в подобных обстоятельствах.

— Сеньор, — ответил я, — человеку, который столь упорно избегал женитьбы, а другого к этому понуждает, можно, полагаю, дать такой ответ: ваша милость согласится вступить в брак лишь в том случае, ежели он отдаст вам в жены одну из своих дочерей.