В костел внесли гроб. Васарис сел с органистом петь панихиду. Органист спешил, будто за ним гнались: ксендз едва успевал дойти до половины стиха, а тот уже принимался за свой и, пробормотав что-то, тянул последнее слово или слог. В промежутках слышен был приглушенный женский плач.

После панихиды надо было говорить проповедь. Молодой калнинский викарий впервые взошел на кафедру. Но едва он успел произнести motto своей проповеди: «Верующий в меня, если и умрет, оживет», как три женщины в один голос зарыдали на весь костел. Проповедник знал, что усопший был зажиточный молодой крестьянин и оставил после себя старуху-мать, молодую вдову и сестру. И, несомненно, глубоко было горе этих трех женщин. Сердце щемило от их плача, у самого ксендза выступили на глазах слезы. Он чувствовал, что не в силах унять эту глубокую боль, утешить этих плачущих навзрыд женщин. Не будет ли это злой издевкой — декламировать перед ними сухие, пустые, усвоенные из книг слова? Сколько убожества и в этой проповеди и в самом проповеднике!

Но он обязан был говорить и говорил. Говорил без внутренней убежденности, смущаясь, стыдясь за самого себя. Ему казалось, что все обвиняют его в неискренности и лжи, укоряют в том, что он дурно выполняет свой долг. Он закончил проповедь шаблонной формулой и сошел с кафедры с чувством гнетущего бессилия.

После проповеди ксендз и органист пели у гроба «Libera»[110]. Васарис любил этот исполненный величавого настроения и смысла антифон и спел бы его хорошо, но привыкший к спешке органист перескакивал через отдельные ноты, проглатывал слова, искажая и мелодию и текст.

Васарис отпел покойника, проводил на кладбище, бросил горсть земли — и его дневной труд был окончен.

Обед прошел невесело. Стрипайтис был в городе, настоятель сидел злой, надутый, оттого что не удалось починить молотилку. Оба молча жевали жесткое мясо и не могли дождаться конца трапезы.

После обеда настоятель задрал полу сутаны, достал из кармана брюк кошелек, отсчитал три рубля и пододвинул. Васарису.

— Это вам причитается за сегодняшнюю службу. За свечи вычтено. Органист и причетник за ваш счет.

Придя к себе, Васарис повалился навзничь на постель, и пролежал так с открытыми глазами дотемна.

Сначала это зрелище запущенного костела, затем исповедь рыжего парня, рыдания трех женщин, панихида, неудачная проповедь и выданные настоятелем три рубля…

Когда стемнело, Васарис зажег свечу и взялся за бревиарий.

Вернувшись из города, ксендз Стрипайтис рассказал много новостей. Во-первых, он успокоил настоятеля: цены на пшеницу устойчивые, предвидится даже повышение.

— Повышение? — удивился настоятель. — Скажите на милость! Может, оно и к лучшему, что сломались три зубца. Эх, как люди иногда без нужды портят себе нервы… А у прелата был?

— Был. Опять завел старую песню. Не надо ему ни кооператива, ни «Сохи». И настоятельское хозяйство старику покоя не дает. Сущее недомыслие! Поглядеть бы, что станется с католической Литвой, если мы позволим прогрессистам захватить в свои лапы всю общественную инициативу и экономические организации!

— Пускай его мое хозяйство не беспокоит, — рассердился настоятель. — На ноги я стал не на его деньги. И приход не обижаю. Мало ли я добавляю из своего кармана на церковные нужды! Обязанности настоятеля, слава богу, исполняю не хуже его.

— Ясное дело, отсталый старик, — вторил викарий. — Никак они не поймут, что значит для всей округи образцовое хозяйство.

— Сказал ему, что мальчишка этот прибыл?

— Сказал. Только я с первых же слов понял, что прелат на его стороне. О-о, у Васариса, оказывается, есть покровители.

— Ну? Кто же это?

— Там их целая компания поклонников и советчиков. Прелат и разговаривать не стал. Не этого, так другого пришлют. Калнинай, говорит, нуждаются в третьем ксендзе — и всё тут.

Настоятель нахмурился. Человек он был упрямый, но задевать начальство боялся. Если уж науяпольский прелат заступился за Васариса, то для настоятеля Платунаса сам собой напрашивался вывод: измени тактику! Науяпольский прелат — это тебе не кто попало! У себя на гумне можно вместе с ксендзом Стрипайтисом ворчать на него, метать громы и молнии, но ставить ему палки в колеса — опасно.

Беседа калнинского настоятеля и первого викария и в самом деле происходила на гумне. Сидя на солнышке, оба ксендза наблюдали в открытые ворота риги, как дворовый кузнец возился возле молотилки. Стрипайтис недавно лишь пришел из лавки успокоить настоятеля по поводу цен на пшеницу и поделиться впечатлениями. Он нарочно явился перед самым обедом, потому что для обоих ксендзов время поистине означало деньги. Действительно, едва успели они обменяться несколькими фразами о науяпольском прелате и Васарисе, как во дворе показалась Юле.

— Пожалуйте обедать!

— Юнца позвала? — обернулся к ней настоятель.

— Ждет вас, батюшка настоятель.

— Юле, — окликнул ее Стрипайтис. — Понравился тебе юнец?

— Как не понравится, ксенженька! Такой-то хороший ксенженька. А исповеди как слушает! Вчера забежала я в церковь, когда покойника привезли. Думаю, дай погляжу, как бабы станут над своим Пятрялисом вопить. Ах ты, милостивый боже, — уж так вопили, так вопили — глядя на них, сердце разрывалось. А всех лучше старуха Мотузене: плачет и приговаривает. А ксендз Васарис, гляжу, принимает с исповедью. Поверите ли, ксенженька — Андрюса Пиктуписа, рыжего-то! Вспотел весь ксендз Васарис — очень уж долго поучал его. Гляжу потом — к причастию подходит. Нарочно поглядела.

— Только и дела у тебя — шнырять возле исповедальни, — выбранил ее настоятель. — Ты вот сама ступай к исповеди, а то язык у тебя очень длинный и лености много.

— Схожу, батюшка настоятель, схожу! Мы с Агнешкой сговорились. Очень уж хочется послушать, как ксендз Васарис на исповеди поучает.

Ксендз Стрипайтис подмигнул настоятелю и сказал:

— Знаешь что, Юле? Ты посоветуй всем богомолкам, чтобы они шли на исповедь к Васарису. Теперь ксендзы в первый год после рукоположения дают отпущение грехов на семь лет.

— О господи! Да вы, ксенженька, огласите с амвона.

— Нет, оглашать нельзя. Это только для самых близких такая милость.

Юле, взметая пыль, помчалась с радостной вестью на кухню.

За обедом в этот день было веселее. Даже настоятель раза два обращался к Васарису, а ксендз Стрипайтис, улучив удобный момент, многозначительно улыбнулся и обратился к своему молодому коллеге:

— Ты и не угадаешь, ксендз Людас, какой гостинец я тебе привез из Науяполиса.

— Гостинец? Мне? Вот не ожидал.

— Да, да. Поклон от одной красавицы.

Людас почувствовал, как бьется у него сердце, а лицо неудержимо краснеет.

Заметив его замешательство, Стрипайтис еще больше прищурил маленькие, заплывшие глазки и затрясся от сдерживаемого смеха.

— Покраснел-то как, бедняжка! Ну, ничего, ничего… барынька warta grzechu, и даже śmiertelnego[111]. Только я сказал, что Васарис в Калнинай, глазки у нее так и заблестели… И ко мне сразу стала благосклоннее.

— Ну-ка, что там за романы? — заинтересовался настоятель.

— Теперь пускай рассказывает сам Васарис. Моя роль на этом кончилась.

Но Васарис стал отнекиваться; он, право, не знает, кто ему шлет поклон. В Науяполисе у него нет никого знакомых, и он может ошибиться в своих предположениях.

— Не ошибешься, брат. Даю голову на отсечение, что ты думаешь о госпоже Бразгене.

— Что за госпожа Бразгене? — снова вмешался настоятель.

— О, это первая науяпольская красавица и симпатия ксендза Васариса.

Юле, подававшая в это время на стол, загремела тарелками, точно выражая свое негодование на подобные речи духовных пастырей. Васарису стало неловко, но старшие ксендзы не обратили на Юле внимания.

— Скажите на милость, — удивился настоятель. — Симпатия?.. Как это симпатия?