Прежде всех подошла пожилая бабенка. С первых же слов она захныкала и начала жаловаться: и каково-то ей тяжело живется с пьяницей-мужем и как мучается она каждый вечер от колотья в груди. Когда Васарис напомнил, что надо рассказать свои грехи, она стала ругать соседку: и воровка она, и сводница, и сколько приходится терпеть из-за нее горя, а главное, гневить бога руганью и злобой.

Выслушав несколько таких исповедей, Васарис почувствовал, что внимание его притупляется, что все исповедующиеся похожи друг на друга, что ему все труднее подыскивать новые слова наставления и разрешения, соответственно их грехам. А ведь он еще не столкнулся ни с одним прихожанином, который бы год или больше не был у исповеди, ни с одним прелюбодеем, ни с одним рецидивистом и еще не попадался в лапы ни одной из тех истеричек, которые, испытывая молодых ксендзов, приписывают себе чудовищные грехи.

Во время отпуска Васарису случалось и крестить и совершать таинство брака. Не приходилось ему лишь говорить проповеди, потому что он всячески уклонялся от этого. Не приходилось также ни посещать больных, ни отпевать усопших.

И теперь, в первую ночь своей службы в Калнинай, Васарис спал плохо, а в сновидениях его не покидала мысль о завтрашних похоронах с проповедью. Утром он поднялся чуть свет и еще раз просмотрел чин заупокойной службы и повторил проповедь. Покойника должны были привезти только в десять часов, так что времени у него было достаточно.

Он не находил себе места и в девять часов пошел в костел. Настоятель и первый викарий уже отслужили, и здесь было совсем пусто, — только две бабенки сидели на скамьях.

С первого взгляда костел произвел на молодого ксендза не ахти какое впечатление. Запыленные окна, облезлые стены, обветшавшие алтарные покровы, неподметенный пол свидетельствовали о том, что этот храм божий был целиком оставлен на божье попечение.

В ризнице эти признаки запущенности еще назойливее бросались в глаза. Утварь, видимо, давно не обновлялась и не чистилась. Ксендз отворил скрипучие грязные дверцы шкафа и увидел такие заношенные подризники, что их уже нельзя было назвать белыми[108]. Как можно, облачаясь в них, произносить символические слова: «Dealba me, domine»?[109] Васарис осмотрел тонкие алтарные пелены и возмутился, обнаружив, что плат для отирания потира похож на судомойку. Чаши были плохо вычищены и их, очевидно, давно не золотили, — они совсем потускнели и не годились для совершения литургии. Осклизшие от остатков воды и вина, не закупоренные сткляницы стояли на нечищеном заржавленном подносе. Васарис открыл бутылку с церковным вином — оно пахло уксусом и было весьма сомнительного качества.

С чувством глубокой горечи наблюдал молодой ксендз все эти и многие другие признаки запущенности. Ему довелось насмотреться на всякие костелы и ризницы, но такую неопрятность он видел впервые. А настоятель потеряет целый день из-за сломанных зубцов на барабане молотилки, а викарий будет закупать удобрения, керосин, сахар, леденцы и разную ерунду. В следующие дни настоятель будет молотить пшеницу, потом продаст ее и снова посеет, скосит, обмолотит и снова продаст и станет заниматься многими другими делами, наспех забегая в костел. А на то, чтобы присмотреть за всем, обо всем позаботиться, ни у того, ни у другого не будет времени.

И говорят, что здесь нечего делать? И он, Васарис, здесь не нужен? Да, действительно, он, может быть, и не нужен. Что он, молодой, едва принявший посвящение, робкий ксендз, поделает против воли двоих, спевшихся между собой, толстокожих, старших по чину людей?

Так на что же решиться и как держаться?

Васарис вышел из костела, оглядел двор, походил по саду, вернулся домой, чтобы еще раз повторить проповедь, но чувство разочарования и мрачные мысли уже заглушили его тревогу по поводу похорон. Ему тоже захотелось махнуть на все рукой и приспособиться к царящему здесь духу беспечности. Но это была лишь недолгая минута разочарования, в нем сразу заговорил голос протеста.

В десять Васарис опять пошел в костел. Причетник разложил перед ним облачение: поношенный подризник, грязную, измятую ризу и эпитрахиль.

— Послушай, Пятрас, — обратился к нему Васарис, — почему здесь так грязно? Надо подмести пол, стереть пыль, вымыть сткляницы. Нельзя же так.

— А коли некогда мне… Сейчас надо бежать работать. Настоятель ругается. И ксендзу Стрипайтису пособить надо. Когда уж тут, ксенженька, чистоту наводить! Один толк… Жена звонаря приберет кое-как или я сам, когда удосужусь, — и ладно.

— Ты все-таки вымой сткляницы. Смотри, какие нечистые.

Причетник ополоснул их, но сткляницы остались такими же, какими и были.

В костеле набралось уже довольно много народу. Несколько человек стояли у исповедальни. Покойника еще не привезли, и ксендз Васарис решил исповедать их.

После нескольких женщин и одного мужчины к окошечку нагнулся рослый парень в поношенном пиджаке, веснущатый, с рыжими, кое-как приглаженными волосами.

Ксендз перекрестил его и приложился ухом к окошечку. Парень тяжело дышал и не говорил ни слова. Подождав немного, Васарис решил помочь ему.

— Говори: «Слава Иисусу Христу…»

— Во веки веков, — прохрипел парень.

— Когда был на исповеди в последний раз?

— Не знаю…

— Причащался?

— Не знаю…

— Покаяние отбыл?

— Не знаю…

Как с ним быть? Прогнать прочь и велеть лучше подготовиться? На это нечего и надеяться. Васарис попробовал что-нибудь выпытать у него.

— Расскажи, какие грехи можешь припомнить? Парень молчал.

— В чем грешен? Помнишь какие-нибудь грехи?

— Не помню… — прогудело у самого уха.

— Так ничего и не помнишь? Может, поссорился с кем-нибудь, подрался?

— А чего он лезет к Маре! — уже сердито буркнул парень.

— Кто лезет?

— Ну, отец.

— К какой Маре?

— Ну, к девке. К батрачке нашей.

— А ты что? — ксендз не знал уже, как ему задавать вопросы.

— Я как тресну его по уху! Мамка весь день ругалась. Есть не дает… К исповеди погнала.

— За что же ты так? Разве так можно?

— А коли Маре со мной спала…

Холодный пот выступил на лбу Васариса. Он стал расспрашивать дальше — и, будто преисподняя, открылась перед ним черная бездна человеческих сердец и страшная жизненная драма после полуидиотского, но ужасающе-правдивого рассказа простоватого парня. Это был первый затруднительный казус в практике Васариса — и тем более затруднительный, что исповедующийся был совершенно не способен судить о своих поступках, не понимал, чего требует от него ксендз и зачем так долго донимает его расспросами.

Вскоре снаружи послышалось пение литании всех святых — это привезли покойника. Допрашивая парня, ксендз Васарис слышал, как растворили ворота, как несколько человек вынесли из костела носилки, как во дворе поднялась суматоха, слышал отдельные восклицания и плач.

— Мажейка, придерживай с этого бока! — кричал мужской голос. — Подымай, подымай!.. Еще малость! Юрас, покрывало поправь… Покрывало, покрывало!..

Вдруг во весь голос вскрикнула женщина. За ней другая, третья.

— Пятрялис мой, мой сыночек, на кого ты нас, горемычных, покинул… — выводил рыдающий первый голос.

Это был страшный фон страшной исповеди. Молодому ксендзу казалось, что если бы он мог, то убежал бы и от этого плача и от бормотания рыжего парня. Но исповедь еще не была кончена, а парень разохотился и стал рассказывать о своих злополучных подвигах.

— А Маре сказала, что затяжелела она. Страх как ругалась и погнала меня в Гудишкяй к Дарате, чтобы принес от нее особое зелье. А Дарата запросила семь целковых, ну, я и украл у отца из кармана. А отец подумал на мать и побил ее…

Наконец Васарису стало ясно, что он не может разрешить его от грехов по причине особых условий казуса. Он растолковал парню, что надо прийти через неделю, что сейчас он отпущения грехов не даст и поэтому ему нельзя причащаться. Но когда ксендз стал причащать, то увидел среди других приобщающихся и парня. Отказать ему Васарис не мог, — это было бы косвенным нарушением тайны исповеди.