И опять они вышли из ризницы, облаченные в длинные белые подризники и епитрахили, с горящими свечами в руках. И опять епископ вопрошал, достойны ли они принять таинство священства, опять читал длинные молитвы-наставления о их поведении и обязанностях, и опять они распростерлись ниц пред алтарем, а епископ с хором читал литанию всех святых. Затем их облачили в ризы, помазали им святым елеем ладони, дали прикоснуться к чаше с вином и дискосу с дарами. Обряд был долгий и чередовался с частями литургии. Им была дарована величайшая власть на земле: прелагать хлеб и вино в тело и кровь Христовы, разрешать от грехов, сообщать людям божественную благодать, отворять и затворять небесные врата. За это они епископу дали обет послушания и почитания, а богу — целомудрия и отречения от мира.
После рукоположения Людас Васарис еще некоторое время не мог уверить себя в том, что он, действительно, священник. Он старался обнаружить в себе какую-нибудь перемену, какой-нибудь новый признак — и не мог. Странно и страшно было ему представить, что теперь достаточно ему произнести сакраментальные слова над белыми кружочками облаток — и в них будет въявь присутствовать Христос бог. Достаточно произнести другие слова — и будут отпущены тягчайшие грехи. Когда он ясно представлял себе это и задавал вопрос: когда и каким образом это могло произойти с ним, в какой момент и чьей властью, — в голове у него мутилось, земля уходила из-под ног, и он чувствовал, что падает в черную пропасть. Он избегал этого вопроса, старался укрепиться в новой мысли: я священник, священник, священник… «Tu es sacerdos in aeternum, secundum ordinem Melchisedech… Accipe spiritum sanctum, quorum remiseris peccata, remittuntur eis, et quorum rettinueris, retenta sunt»[101].
Когда он приехал домой, радость родных была неописуема. Наконец-то их Людас настоящий ксендз! У матери сердце замирало при мысли о первой обедне сына, о том, что она примет из его рук святое причастие, о том, что он ей первой даст свое благословение новопосвященного. На другой же день все стали совещаться относительно его первой службы. Людас хотел отложить ее на август, но родители, домашние и родственники сочли этот срок очень неудобным.
— Август месяц — самая страдная пора, — сетовал отец. — Весь хлеб надо убрать. А с приготовлениями и нам всем, слава богу, хватит хлопот, и для гостей потеря времени. Отслужите уж до святой Анны. Сено будет снято, а жатва еще не начнется.
— И зачем вам, ксенженька, ждать столько времени? — приговаривала мать. — Ведь заждались и мы, и родня, и соседи. Поскорей бы уж…
Тогда остановились на дне святой Марии Магдалины. Времени оставалось мало, а ксендз Васарис чувствовал, что нетверд еще в чинопоследовании обедни и путает коленопреклонения с поклонами. Между тем первая обедня новопосвященного происходит в торжественной обстановке, с участием многих сослужителей.
Пора было уже приглашать гостей и позаботиться об их приеме. Одним Васарис послал пригласительные письма, к другим являлся сам. Долго он раздумывал, как быть с доктором Бразгисом и его женой. Хотел было послать им письмо, но не знал, в каком тоне писать: в официальном или дружеском. В конце концов решил, что проще будет заехать к ним и пригласить лично, тем более, что в городе у него было много дел.
При виде его госпожа Бразгене была приятно удивлена.
— О, какой необычный гость! Наконец-то! Пожалуйте, пожалуйте. Вы и представить себе не можете, какое это для меня счастье — увидеть человека из тех краев.
— Приятно, что вы не забываете наших палестин и бывших соседей. Потому я и осмелился побеспокоить вас и господина доктора по одному делу…
Она нетерпеливо замахала руками:
— Господи, сразу о делах! Неужели вы не считаете нужным навещать нас без всякого дела?
— У меня почти так и получилось, — оправдывался Васарис. — Я приехал пригласить вас и господина доктора на свою первую службу. В день святой Магдалины. Надеюсь, не откажете?
— Уже и первая служба? Значит, теперь вы не ксенженька, а настоящий ксендз? Мы непременно приедем. Вы были у меня на свадьбе, а я буду на вашей первой службе.
Они сидели в маленькой, довольно скромной гостиной и разговаривали о знакомых, о разных новостях. Доктор уехал к больному, но обещал вот-вот вернуться. Во время разговора ксендз Васарис незаметно следил за выражением лица и настроением Люции. Больших перемен он в ней не заметил. Рассказывая что-нибудь интересное или забавное, она все также поблескивала глазами или прерывала речь коротким двухсложным «ха-ха», но, слушая Васариса, мгновенно становилась серьезной, и он ловил в ее взоре знакомую тень тайной печали.
Люция тоже наблюдала ксендза Васариса. Ей показалось, что он порядком изменился: очень похудел и побледнел, зато весь облик его стал более мужественным, а выражение лица — более определенным, уверенным. Однако его степенная манера речи почти угнетала ее. Люце заметила, что ксендз Васарис ни разу не улыбнулся от души, а в его усмешке проскальзывала горечь и ирония. Раньше она не наблюдала этого. Ей показалось, что Васарис стал, что называется, говоруном, но каждое слово выбирает и обдумывает, и неизвестно, что у него в мыслях.
— Я прекрасно понимаю, как вы рады, что вырвались наконец из семинарии. Шесть лет такой жизни — мне и подумать-то об этом страшно, — попыталась вызвать его на откровенность госпожа Бразгене.
Но ответы Васариса не выходили за пределы темы.
— В самом деле очень рад. Иногда надоедало не на шутку.
— А все же, верно, и жаль немного. Ведь в каждом месте, где приходится подолгу жить, оставляешь частицу своего сердца, своей души. Когда я расставалась с пансионом или с Клевишкисом, так, знаете ли, плакала втихомолку. Но вы ведь, кажется, не из таких?
— Несомненно, человек с течением времени может полюбить и свои горести. Мне самому жаль многих приятных дней, проведенных в семинарии.
Госпожа Бразгене надеялась, ждала даже, что он станет расспрашивать ее о теперешней жизни, о делах и заботах. Но Васарис упорно избегал подобных вопросов и заранее поворачивал разговор на другое. Наконец Люце не утерпела и, глядя ему в глаза, сказала:
— Вы и не спросите меня, как мне здесь живется, как я себя чувствую. Неужели вам это неинтересно? Мы, кажется, были хорошими знакомыми, ксендз Людас.
Васарис понял, что заслужил этот упрек, и стал оправдываться, но отговорки его звучали банально и неправдоподобно:
— Не спрашиваю потому, что уверен в вашем отличном самочувствии. Об этом я слышал и от каноника Кимши. А сейчас и сам вижу: выглядите вы прекрасно.
— Благодарю вас. Выгляжу прекрасно и чувствую себя очень хорошо.
Ксендз Васарис понял, что обидел ее, но в эту минуту не в силах был исправить свою ошибку. Он искал слов, которые могли бы рассеять это гнетущее настроение, но не находил их. Будто какая-то преграда встала между его мыслями, чувствами и словами, и он говорил не то, что думал и чувствовал.
Вскоре вернулся доктор Бразгис. Получив от обоих обещание приехать, Васарис откланялся. Дурное настроение не оставляло его всю дорогу до дому. Он чувствовал себя не только виноватым, но и обиженным, оттого что первая встреча с госпожой Бразгене оставила у обоих ощущение горечи и неудовлетворенности.
Затем Васарис снова погряз в хлопотах по подготовке к первой службе. Он усердно репетировал торжественную обедню с пением, и все как будто шло у него хорошо, но стоило ему представить себе настоящую службу, разубранный алтарь, выставленные на нем святые дары, горящие свечи, запах ладана, присутствие множества ксендзов, родителей, знакомых и полный костел прихожан, как сердце у него начинало колотиться от волнения и тревоги.
За несколько дней до святой Марии Магдалины в доме настоятеля, на костельном дворе и в костеле начались приготовления к первой службе ксендза Васариса. Торжество обещало быть таким, какого еще не видывали в приходе. Деревенские богомолки, певчие и прислуга настоятеля ходили в лес за зеленью, плели венки и старательно убирали костел и костельный двор. Немало хлопот было и в доме Васарисов, потому что гостей ждали видимо-невидимо.
