Неубедительно поэтому звучит то общее заключение о венецианской колониальной политике, которое мы находим в конце его книги: „Только одни приобретения Венеции оказались прочными, и ее установления еще и поныне приводятся в качестве примера и образца политической и административной мудрости“.[468] Семи страниц, которые автор отвел в пятом приложении к своему труду, посвященных изображению этих „мудрых принципов политики и администрации“, явно недостаточно для обоснования выдвинутого автором тезиса.
Наконец, в качестве очень серьезного дефекта книги, надо указать на ненадежность Манфрони во многих случаях, когда он ссылается на те или другие исторические документы: он не останавливается перед тем, чтобы излагать их не так, как и что говорят они в действительности, а так, чтобы они обосновывали мысли автора, его домыслы. Чтобы не быть голословным, укажем в качестве примера на изложение Манфрони договора Венеции с императором Исааком о возмещении убытков, причиненных императором Мануилом в 1171 г., который Манфрони преобразует, в соответствии со своей неправильной трактовкой взаимоотношений Венеции и Византии при последних Комнинах, в договор об убытках, причиненных Венеции императором Андроником.[469]
Большая книга англичанина Уильяма Миллера, посвященная истории латинского господства на Востоке, вышла в 1908 г.[470]
Книга по своему заглавию очень близка нашей теме, и если бы оно вполне соответствовало ее содержанию, то в ней была бы разрешена значительная часть тех вопросов, разрешение которых мы поставили своей задачей. Однако в действительности этого нет. Уже в подзаголовке книги понятие Востока или Леванта, стоящее в основном титуле, значительно сужено: автор, оказывается, имеет в виду только „франкскую“ Грецию, вследствие чего Сирийские владения латинян, их опорные пункты в Египте и Малой Азии оставляются им без рассмотрения. Не хочет он заниматься и Критом, так как Греция не владеет Критом (речь идет о 1908 г.) и не опубликованы те 87 томов, которые составляют архив „дук Кандии“.[471] Мы должны признать, что первый из этих аргументов в устах историка звучит довольно странно, а второй совершенно неубедителен, поскольку исходит от человека, имевшего возможность изъездить всю Грецию, побывать на островах Архипелага, работать в венецианских архивах. В силу такого „самоограничения“, мы ничего не можем узнать из книги Миллера и о венецианских владениях в Константинополе, на берегах Пропонтиды и тем более в Черном море.
Автор вполне компетентен в рассматриваемых им вопросах и не пустым хвастовством звучат его слова в предисловии к рассматриваемой книге: „Я по совести могу сказать, что я принял во внимание все напечатанные известные мне произведения на языках греческом, итальянском, испанском, французском, немецком, английском и латинском, которые каким-либо образом касаются моего предмета… Я пополнил их данные собственными изысканиями в архивах Рима и Венеции“…[472] Этой синтетической работе предшествовал ряд частных изысканий автора по отдельным территориям ближнего Востока под углом зрения поставленной им общей задачи, — из-под его пера вышло несколько этюдов, напечатанных в „Английском Историческом Обозрении“ и других журналах.[473] Наконец, ему принадлежит большая статья в „Кэмбриджской Средневековой Истории“, в которой рассматриваются судьбы византийских территорий в период позднего средневековья и содержание которой опирается на материалы рассматриваемой нами книги.[474]
Помимо хорошего знания вопросов, трактуемых им, Миллер обнаруживает в своем исследовании интерес не только к вопросам внешней, но также и внутренней жизни латинских государств на Востоке, — останавливается на социальных проблемах, интересуется церковной жизнью.[475]
Не со всеми выводами автора, однако, можно согласиться, если даже останавливаться только на группе интересующих нас вопросов.
Прежде всего приходится указать здесь на воспроизведение старой ошибки буржуазной историографии, заключающейся в том, что феодализм на Восток вообще и на территорию империи в частности был занесен будто бы только крестоносцами; Миллер, впрочем, не просто воспроизводит эту ошибку, а облекает ее в несколько иную форму, возлагая ответственность за „введение“ феодализма на Комнинов, „которые подражали быту западного рыцарства и вводили его у себя в империи“, в результате чего „феодализм значительно распространился на Востоке“.[476] Как известно, феодализм в Византии, как и всюду, был в действительности продуктом длительного процесса в рамках местных условий, Комнины были не создателями феодализма, а сами были им созданы. Если даже термин „феодализм“ понимать поверхностно, в смысле совокупности бытовых черт западно — европейского рыцарства, как это часто делается буржуазными историками, то и в этом случае мы не можем согласиться с автором, так как в пристрастии к западному быту обычно обвиняют — мы думаем, что без достаточных оснований — одного Мануила, а не всех Комнинов.
В вопросе о формировании Венецианской колониальной империи в результате четвертого крестового похода Миллер не допускает обычной ошибки, заключающейся в преувеличении фактически полученных Венецией владений, он правильно говорит, что лев св. Марка „получил больше, чем он мог переварить“,[477] тем самым проводя резкую разграничительную черту между теоретическими правами республики и ее фактическими владениями; но тем не менее некоторые его соображения по поводу акта о разделе империи вызывают серьезные возражения. Мы об этих подробностях будем говорить в своем месте, здесь необходимо только задать вопрос: если Венеция по акту о разделе империи получила Киклады, то каким образом объяснить то обстоятельство, что она допустила, чтобы ее знать, овладевшая островами, принесла ленную присягу не ей, а императору Латинской империи?
Удовлетворительный ответ на поставленный вопрос можно получить лишь в том случае, если предположить, что, вопреки общепринятому мнению, венецианцы не получили Киклад по акту о разделе в свое распоряжение, а получили их крестоносцы, о чем в своем месте мы будем говорить более подробно.
Таким образом, несмотря на большой авторитет У. Миллера в вопросах о владениях крестоносцев и вообще латинян на Востоке, согласиться со всеми его выводами невозможно. Кроме того, как уже было указано, и количество выводов невелико: они касаются только Негропонта и южной оконечности Мессении.
Все это вместе взятое позволяет сделать заключение: труд У. Миллера не исчерпывает всех вопросов колониальной истории Венеции.
Это же можно сказать и о сочинении итальянца Бруно Дудана.
Небольшая книга последнего „Венецианское владычество на Востоке“ была издана „Национальным Институтом фашистской культуры“.[478] Это сочинение преследовало не научные, а политические цели. Разумеется и политическое сочинение может базироваться на серьезных научных основаниях, но это никоим образом не относится к интересующей нас работе.
Еще в начале первой мировой войны вышел в Генуе коллективный труд под общим заголовком „Далмация“, целью которого было убедить союзников в необходимости передать Италии все восточное побережье Адриатики и превратить это море во внутренние воды Итальянского королевства.[479] Среди членов этого авторского коллектива наиболее убежденным сторонником этого плана был Алессандро Дудан. Мы не знаем, в каком отношении Бруно Дудан находится к Алессандро Дудану, но мысли, которые оба автора развивают в своих сочинениях, состоят в тесном родстве между собою. Разница заключается в том, что „Далмация“ преследовала сравнительно ограниченные цели и бесхитростно добивалась их путем прямого требования территориальных аннексий[480], тогда как „Венецианское владычество на Востоке“ служит более обширным захватническим планам, но служит скрытно. По мнению авторов „Далмации“, Венеция сохранила и укрепила итальянский элемент в далматинских городах, поэтому Далмацию надо присоединить к Италии. По мнению автора „Венецианского владычества на Востоке“, Венеция была носительницей „римского духа“, энергично поддерживавшей Восточную империю, пока та „прямо или косвенно была связана с интересами романизма“.[481] Проникнутая римским духом Венеция все делала по-римски: по-римски она заключала договора с побежденными городами, „методами древних римлян“ она управляла ими[482], следуя римской колониальной традиции, основывали венецианцы свои колонии[483], а венецианские байло во всем схожи с римскими проконсулами и пропреторами, что утверждал, впрочем, уже Сабеллико.[484] Венеция в своем стремлении на Восток отражала римские традиции и в известном смысле была наследницей римских цезарей. Автор „Венецианского владычества на Востоке“ нигде не говорит прямо, кто же теперь является наследником Венеции в ее Левантийских владениях, предоставляя ответ на этот вопрос догадливости читателя. Он только считает своим долгом показать, какую высокую культурную миссию выполняла Венеция на Востоке[485], как там все высоко ценили эти ее услуги[486], как велико было и как долго сохранялось там венецианское влияние, — даже в половине XIX в. на островах не только Ионических, но и в Архипелаге говорили по-итальянски[487], и Греция своим возрождением, оказывается, также обязана Венеции.[488]
