Трибе при этом посмеивался над собой.
— Ну какой я немец, если позволяю в моем собственном доме слушать правду о моей стране? Представляешь, что у меня на душе? Если бы я донес на тебя, я мог бы утешиться хоть тем, что избавил немецкий народ от одного врага.
— Вот и ошибаешься, — улыбнулся Гонзик, — я ровно ничего не имею против твоего народа и против тебя самого. Мой народ не может быть врагом твоего, и мы с тобой друзья. Уж не поэтому ли ты считаешь себя плохим немцем?
Трибе был озадачен.
— Сам не знаю, почему я так изменился. Ведь я был обер-фельдфебелем, сражался в России. Правда, я не одобрял того, что мы там творили…
— Но и не протестовал?
Трибе грустно улыбнулся.
— Хотел бы я знать, кто из нас мог это сделать. Мы не доверяли друг другу. Будь в нашей дивизии хоть тысяча несогласных, все равно не имело никакого смысла идти на расстрел.
— Вот видишь, — прервал его Гонзик, — вы боялись за свою жизнь, за ту самую жизнь, которую доверили своим генералам и фюреру. Возможно, что сейчас уже не время для переворота, не время для него было и в военные годы, когда Германия шла от победы к победе. Но его можно было совершить в тридцатые годы, пока нарождался фашизм. И тогда выступление против него стоило бы жизней, но только ваших, а сейчас за грехи немцев весь мир расплачивается жизнями лучших людей.
— Тогда… — Трибе предался воспоминаниям. — Тогда в Германии были голод и нужда. Приход Гитлера к власти сулил конец безработицы…
— Лишь на время! Проиграв войну, вы не избавитесь от безработицы, если только не наведете у себя порядка, не отнимете у Круппов, Тиссенов и Клокнеров их богатства, не передадите их народу. Кстати говоря, одна из причин всякой войны — это стремление надеть на безработных военные мундиры, накормить их из казенного котла, а потом с их помощью умножать доходы тех, кто прикрывается фразами о патриотизме, справедливости, возмездии, праве.
Трибе задумчиво курил трубку.
— Может быть, и так, — устало согласился он. — Но когда же простые люди узнают правду?
— Узнают, когда захотят этого, — строго сказал Гонзик. — А ты не хочешь. У тебя одна рука, и ты, видно, считаешь, что можно опустить ее и ждать, что будут делать те, у кого обе руки целы. А самому оставаться в тени. Ты знаешь, что в Германии неладно, но тебе достаточно, что у тебя над головой есть крыша; ты благодарен судьбе за то, что у тебя уцелела хоть одна рука. С такими немцами, как ты, через несколько лет, новый Гитлер сможет начать новые авантюры. Вы будете несогласны, но не станете протестовать, а только порадуетесь, что цел ваш дом. Для вас крыша над головой — это все. Безопасность, удобства, доход — только это вам и важно, все остальное вас не касается. А если разрушат вашу крышу, вы все-таки будете довольны, что уцелели сами. Так или нет?
У Трибе погасла трубка.
— Трудно сказать, — виновато сказал он. — Может быть, ты и прав. Но разве можно помешать человеку заботиться прежде всего о себе.
— Если это так, — усмехнулся Гонзик, — почему же тебе отрезали руку? Почему ты не подстережешь того, кто погнал тебя на эту бойню, и не отомстишь ему?
— Не лови меня на слове, — уклонился Трибе.
— Я тебя не ловлю, а вот вы хотите словами отгородиться от ответственности.
— Будь я одиноким, — недовольно вырвалось у Трибе. — Но ведь у меня семья, жена и дети.
— Разве только у тебя?
— У меня ее не было, — печально продолжал Трибе, — пока я был на войне. Семьи нет у тех, кто дерется на фронте. Я семью оставил дома. В военное время семьи распадаются, вы, чехи, это тоже хорошо знаете. Разве ты не нашел себе девушку у нас? — обратился он к Гонзику.
Гонзик с минуту пристально смотрел ему в глаза.
— Да, нашел, — тихо сказал он. — Но не такую, как ты думаешь. Я нашел ее на всю жизнь.
Трибе не понял.
— Наши женщины забыли о гордости, — сказал он строго. — Война их совсем испортила. Им все равно — француз, чех или немец. Живут сегодняшним днем.
— И перестали соблюдать высший закон расы, — насмешливо подхватил Гонзик. — Это ты имел в виду?
Трибе покраснел и в смущении закусил мундштук трубки.
— Вот видишь, — сказал Гонзик, поднявшись, — нацизм засел в вас так глубоко, что вы живете им, мыслите по его догмам, сами того не замечая. Целое поколение понадобится вам, чтобы избавиться от этого яда. Да и то, если только вы захотите.
Обстановка в переполненной чехами школе накалилась уже настолько, что капитан Кизер созвал совещание командиров рот, чтобы, как он выразился, наметить новые меры против отдельных смутьянов.
Обер-лейтенант фон Кох позволил себе заметить, что дело уже не в отдельных нарушителях — недисциплинированность стала массовым явлением. Капитан был уязвлен этими словами и заявил, что в его пятой роте имеют место только отдельные случаи; он повторил при этом свое суждение об ошибке командования батальона: мол, совершенно напрасно полковник поместил все три роты в одном здании.
Обер-лейтенант Штейниц, явившийся на совещание сильно навеселе, потребовал решительных мер, которые, по его мнению, заключались в том, чтобы в каждой роте хотя бы один раз для острастки пустить в ход оружие. Это будет эффективней, чем дурацкие совещания, которые ничего не дают.
Проводивший совещание Кизер вспыхнул и пригрозил Штейницу немедля подать на него рапорт о злоупотреблении спиртными напитками. Штейниц хладнокровно возразил, что герру полковнику в Майнце это отлично известно, поскольку он выпил со Штейницем не одну дюжину игристого рейнского вина.
Капитан ушел с совещания, хлопнув дверью.
Через неделю из Майнца пришел приказ о переводе рот Коха и Штейница в Мерзебург и Гамбург. Пятую роту оставили в Цейтце.
Отъезд проходил шумно. Молодые чехи прощались так, словно расставались совсем ненадолго. «Нас хотят разъединить! — восклицали они. — Немцы торопятся разделить нас, пока мы не задали им тут жару».
В ночь накануне отъезда кто-то проломил во всех этажах кирпичные перегородки и сбросил с постамента перед школой двухметровый макет бомбы.
— Давно пора вашим ротам убраться отсюда, — ухмылялся Кизер, прощаясь с зашедшими к нему командирами рот. — А то, чего доброго, и тут, в Цейтце, станет опасно. В ваших ротах — сплошь преступники и буяны. Счастливого пути!
Они расстались, недовольные друг другом. Фон Кох и Штейниц подозревали, что Кизеру удалось повлиять на командование батальона и что именно его стараниями их неожиданно переводят в другое место. А им очень не хотелось уезжать из Цейтца перед самым наступлением зимы, и они напрямик высказали Кизеру свое мнение о нем. Но горбун, только усмехался. Ему даже льстила вражда и зависть обоих ротных, а главное, тот факт, что они приписывают ему такое влияние на штаб батальона.
— Если бы я выпил с полковником столько вина, сколько вы, Штейниц, — язвительно заметил он, — он бы никогда не поступил со мной так, как с вами. Кстати говоря, Гамбург — красивый и веселый город. Не забудьте укрепить дисциплину в ваших образцовых ротах. Теперь это сделать легче, поскольку они не будут якшаться с разложившейся моей, — добавил он иронически.
После отъезда обеих рот капитан собрал своих подчиненных.
— Наконец-то мы одни в этом здании, — сказал он, поигрывая кортиком, — и будем действовать в зависимости от обстановки. Штаб батальона дал нам указания, как обращаться с чехами, и мы воспользуемся самыми крайними мерами. Если теперь, когда наша рота отделена от других, дисциплина и отношение чехов к труду не улучшатся, мы применим оружие. Разумеется, мы пойдем на это лишь в крайнем случае, чтобы можно было обосновать эту меру перед штабом.
Он замолк. За окном слышалось пение уходящих рот.
— Они еще поют! — задумчиво произнес Кизер. — Радуются случаю показать бодрость духа. У нас тоже нет причин для боязни и малодушия. Наши противники вышли к Рейну и хотят переправиться на другой берег? Ну и пусть! Война не кончена, и не все еще потеряно. Выждем своего часа, ни на минуту не забывая, что мы — воины германской армии! Эти слова звучали и всегда будут звучать гордо! — Кизер оглядел собравшихся и самодовольно усмехнулся. — Правда, мы допустили кое-какие ошибки, — продолжал он, покосившись на Нитрибита. — Нередко мы не до конца выполняли служебный долг, поступали не вполне по-воински. Это происходило, видимо, потому, что на нашей службе не было нужды в воинской строгости. Мы многое упустили и, возможно, именно потому наталкиваемся сейчас на трудности, которых могли бы избежать. Что ж, мы исправим эту ошибку. Сейчас более трудное время, чем год назад. Докажем же теперь, что мы умеем быть непреклонными, когда это действительно необходимо.
