Мне припомнилась одна знаменательная встреча. В саду, где стоял тогда штаб 12-го британского корпуса, я увидел французского офицера связи; мы познакомились еще на борту военного транспорта, по пути в Нормандию. Капитан загорел, хотя глаза его ввалились и под ними появились синие круги. Он был подавлен, удручен, внутреннее возмущение просто клокотало в нем. Капитан видел разрушение Кана, гибель Сен-Ло, исчезновение Тийи, совершенно стертого с лица земли, уничтожение многих десятков других городков и сотен деревень. Он клял союзников за гибель Нормандии, которая казалась неминуемой. За «дешевую войну», которую по приказу Черчилля вел здесь Монтгомери, расплачивались, по его словам, французы, да не только французы: русские, югославы, поляки. Франция лишалась городов, заводов, мостов, железных дорог. Вспомнив о нашем разговоре в первую ночь на берегу Нормандии, капитан был готов внести поправку в свою оценку военных целей союзников в Европе: ослабить к концу войны не только русских, продолжающих нести главную тяжесть войны с гитлеровской Германией, но французов. Англия, утверждал он, преднамеренно и хладнокровно разрушала Францию, чтобы раз и навсегда устранить с европейского континента этого соперника и поставить Францию после войны в полную зависимость от Лондона.

Мы добрались до крайнего крестьянского двора, стоявшего у дороги. Капитан предложил заглянуть туда. Через дубовые ворота с исполинским запором мы вошли во двор. Справа стоял массивный двухэтажный дом — маленькие оконца, неприступная дверь. Толстой каменной стеной дом соединялся с другим таким же мощным зданием, примыкавшим к амбару, а амбар сливался с сараем. От сарая к дому вела другая стена, в которой зияли ворота. Посредине — квадратная площадка, в центре ее — жалкий бассейн для уток и гусей. По двору расхаживали куры, пегий теленок и пара поросят. Весь живой мир, включая самого хозяина с семьей, был прочно заключен в эту каменную коробку.

— После этого вы должны понять, — говорил капитан на пути к штабу, — почему французские крестьяне так привязаны к своему двору, к своей семье. Этот двор, конечно, не крепость, хотя он когда-то и служил как бы цитаделью. Этот двор — их мирок, обособленный и, пожалуй, дикий. Вы можете представить себе трагедию нормандских крестьян, дворы которых разрушены, скот перебит, сады сожжены. Тут богатство, копившееся веками, уничтожалось в несколько минут. У них нет никаких надежд восстановить разрушенное: государство не сможет взяться за восстановление миллионов дворов, у него будет достаточно забот и без того. Самим крестьянам такие затраты не под силу. Это ведь тяжело даже у вас в СССР. Но у вас, при вашей государственной системе, при вашем девизе: все за одного, один за всех — это все же возможно. Но здесь, кому какое дело, предположим, до этого двора? Ни соседи, ни государство не будут восстанавливать его, если шальная бомба угодит сюда. Несколько поколений должны будут трудиться, чтобы вернуть потерянное в этой «дешевой войне»…

Пророчество капитана сбылось самым невероятным образом. Три дня спустя на этот двор рухнул союзный самолет, сбитый немецкой зениткой. Все постройки были превращены в груды развалин, под ними погибла жена крестьянина; сам он со старшей дочерью и двумя малолетними сыновьями работал в поле. Вернувшись домой, отрыл жену, молча, без слез, похоронил ее в саду. Дальние родственники забрали детей к себе, крестьянин остался тут. Он сел на пепелище, обнял голову руками и сидел так, неподвижно смотря в землю. Когда соседи обращались к нему, он бормотал только одно слово:

— Конец, конец, конец…

Чем дальше в глубь Франции входили клинья союзных армий, тем ярче раскрывалась перед нами многообразная прелесть этой страны, увлекательная красочность ее городов, мужество и жизнерадостность народа. Со стоической решимостью приняли французы все беды и грозы войны, которая за последние тридцать лет трижды обрушивалась на их землю, испепеляла их города, топтала поля, ломала сады, терзала дороги. Трудно найти во всей Западной Европе что-нибудь печальнее Камбрэ, Амьена, Витри, Лаона и многих других французских городов. Когда союзники пришли, наконец, во Францию, ее патриоты уже имели мощные внутренние силы сопротивления, располагавшие боевыми партизанскими отрядами, закаленными в смертельной борьбе с оккупантами. И весь французский народ, в результате предательства «мюнхенской» клики испивший горькую чашу страданий и унижений, был полон упрямого духа непокорности, решимости драться до конца за свою свободу.

Мне довелось впервые в Кане познакомиться с этим народом, жаждущим бороться за свободу. К коменданту северной части города, английскому офицеру, явилась седоволосая высокая и худая женщина в сопровождении молоденькой изящной и необыкновенно пестро одетой девушки. Обе в упор поставили коменданту вопрос: правда ли, что союзное командование воздерживается от бомбежки южного предместья города, где обосновались немцы, только потому, что опасается нанести удар мирному населению? От имени французских жителей предместья, в первую очередь от имени женщин, делегатки требовали бомбить немцев: они не хотели жить в благоустроенных домах под одной крышей с врагами, они предпочитали жить в руинах, но свободными. Это было мужество, достойное парижских коммунарок.

За несколько дней до этого я видел жителей Кана, празднующих освобождение города. Они собрались на тесной площади перед собором, в котором укрывались три тысячи женщин и детей. В самом центре площади вокруг флагштока выстроилось каре: полувзвод французских партизан, ворвавшихся в город с юга, полувзвод канадцев, проложивших путь с запада, и полувзвод англичан, пришедших с севера. Командир партизан капитан французской армии Жиль скомандовал: «На караул!» Каре, вскинув винтовки и вытянув их перед собою, как свечи, замерло; офицеры союзных армий взяли под козырек. Огромное трехцветное полотнище с большим лотарингским крестом медленно поползло вверх. Ветер, будто ждавший этого момента, рванул полотнище, распахнул его и начал щелкать легко и звонко. Капитан Жиль затянул «Марсельезу», толпа подхватила. В пение вплеталось завывание и хлопание мин, сухой рокот снарядов, пулеметные очереди. Холодный ветер нес над головами поющих дым только что начавшихся пожаров. В мокрых облаках прошла дюжина немецких самолетов. Поющие лишь на одно мгновение подались назад, словно пытаясь укрыться под стенами собора, но через минуту они снова присоединились к тем, кто остался у флагштока. Самолеты появились вновь. На этот раз они летели ниже облаков, то есть почти над самыми крышами. Навстречу им понеслось злобное завывание зениток и негодующие возгласы собравшихся на площади.

В грандиозном соборе, получившем свое имя в честь похороненного там Вильгельма-Завоевателя, слышались голоса нескольких тысяч людей, раздавался детский смех, неслись крики. Мы зашли туда после церемонии передачи города новым властям. Время от времени под сводами отдавался гулкий разрыв близкой мины или снаряда. Взрослые, видимо невольно, приседали, дети продолжали играть.

Перед алтарем, расписанным старым мастером, с цветными витражами, через которые струился свет, похожий на кровь, находилась могила самого Вильгельма. На простой массивной каменной плите было написано: «Герцог Нормандии, король Британии».

Обитатели собора, узнав о присутствии среди них двух советских офицеров, устроили маленькую демонстрацию солидарности с русским народом. Окружив нас плотным кольцом, французы вздымали сжатые кулаки и восклицали: «Да здравствуют русские! Да здравствует Советская Армия!» Мы считали, что собор менее всего подходит для таких демонстраций, но поделать ничего не могли.

К нам протиснулась сквозь плотное кольцо молодая, очень красивая и хрупкая женщина; на ее бледном лице была заметна печать длительного недоедания. Не ожидая посторонних рекомендаций, она представилась как мадам Уде, но просила ее имени не называть (в Париже осталась ее семья, она опасалась немецких репрессий). По поручению Национального комитета сопротивления мадам Уде вела пропаганду среди солдат немецкой армии в Нормандии и особенно среди иностранных рабов, занятых на военных работах. У нее было несколько помощников среди советских людей, загнанных немцами в Нормандию. Мадам Уде спешила засвидетельствовать, что русские даже в неволе не покорились немцам: военнопленные бежали к французским партизанам, женщины саботировали немецкие распоряжения, вредили на строительстве. Она ни словом не обмолвилась о себе. Наши иностранные коллеги, пытаясь выяснить партийную принадлежность мадам Уде, спрашивали, не коммунистка ли она. Мадам Уде коротко отвечала: