В эти тревожные дни и прибыл в Усть-Суерскую Пичугин.

Он сразу с головой ушел в работу. Лишь глубокой ночью с трудом удавалось выкроить часок-другой для сна. Оставшись один, он наскоро ел, в изнеможении валился на диван и, едва голова касалась скатанной шинели, засыпал.

На рассвете Дмитрия будил оглушительный звон колокола. Напротив волисполкома, в центре села, высилась большая каменная церковь. Из кабинета хорошо были видны семь ее расписных куполов; под самым высоким находилась колокольня.

Дмитрий с тревогой наблюдал, как у паперти целыми днями толпились старики и молодые парни.

— Неладно у нас на селе, — как бы ненароком сказал он секретарю исполкома, желчному «въедливому» старичку, но на редкость справедливому, хоть и был он прежде волостным писарем.

— Что такое? — встревожился старый служака.

— Горячая пора, сенокос, а на селе церковная служба. Сколько народа без дела слоняется.

Секретарь с облегчением вздохнул и так радостно улыбнулся, что на его одутловатом болезненном лице разгладилась каждая морщинка.

— Это ничего, что народ у нас верующий. Когда надо, мужики сумеют постоять за себя, живота не пощадят за свободу.

Пичугин удивленно вскинул брови.

Секретарь проворно вышел из кабинета и тотчас вернулся, неся в вытянутых руках, словно боясь уронить, старенькую, до дыр зачитанную книжку.

— Что это?

Старик с важным видом водрузил на приплюснутый нос пенсне, смачно помусолил пальцы и неторопливо стал листать страницы. Отыскав нужное место, положил раскрытую книжицу на стол.

— Прочтите! — торжественно произнес он и ткнул, словно припечатал, узловатым, негнущимся пальцем в пожелтевший лист.

Пичугин рассеянно скользнул по странице, но, едва прочитал первые строчки, нетерпеливо склонился над книгой. И вот уже, забывшись, негромко читал вслух: «...Вам и всему свету известно, в какое воизнурение произведена Россия. Дворянство владеет крестьянами, хотя в законе божием написано, чтоб они крестьян так же содержали, как детей своих, а они не токмо за работника, но почитают их хуже собак, с которыми гоняются за зайцами, и так крестьян работою утруждают, что и в ссылках того не бывало...».

Это было «подметное письмо» пугачевского атамана, осадившего Усть-Суерскую, жители которой заперлись в церкви. Пичугин с возрастающим любопытством продолжал читать; «...Если вы в склонность прийти не пожелаете, то уже говорю нескрытно — вверенные мне от его Императорского величества войска на вас подвигнуть вскоре имею. Тогда уж вам, сами рассудите, можно ли ожидать прощения. Вы думаете, что коль ваша церковь, славная на Руси, имеет каменную стену, то устоять против штурма сможете. Зря. так думаете... Стоять — не устоять! Не проливайте напрасно кровь! Орды, неверные государю, покорились, а вы противотворничаете...».

Далее местный летописец сообщал о том, что «шайка бунтовщиков», получив через лазутчика сие атаманское послание, предалась на сторону «злодея Емельки Пугачева», сдала Усть-Суерское, церковь разграбила. Мятежные жители завлекли к себе окрестных крестьян, приведя в страх и ужас богатых мужиков, торговцев и служителей церкви.

Книга взволновала Дмитрия. Потушив висячую лампу-«молнию», он долго лежал с открытыми глазами. За окном, где-то близко, должно быть у церковной ограды, назойливо тенькала балалайка, слышался звонкий девичий смех. Молодежь веселится... И вспомнилось Дмитрию, как и он когда-то отпрашивался у отца на всенощную в церковь, а сам всю ночь напролет проводил с кареглазой Стешей на церковной паперти. Попадало ему за это, но суровая отцовская наука не пошла впрок: в Моревской не было другого парня, столько раз ходившего «на исповедь» к священнику, чтобы снова уйти на свидание со Стешей... Где ты, любимая жена? Жива ли?

Смолкла, будто надорвавшись, балалайка, за окном воцарилась тишина. Луна зашла за облака, в кабинете стало темно. Спит село. Ни шороха. Ни звука. В изголовье, за обоями, назойливо свистел сверчок, и под его монотонное посвистывание сладко, как в детстве, уснул Дмитрий. И уже во сне припомнились ему слова секретаря исполкома: «Это ничего, что народ у нас верующий. Когда надо, мужики сумеют постоять за себя, живота не пощадят за свободу».

Дмитрий проснулся поздно, чувствуя приятную истому, какую испытывает хорошо выспавшийся, отдохнувший за ночь человек. Закинув руки за голову, блаженно потянулся и вдруг рывком поднялся с дивана: глаза недоумевающе уставились в круглый циферблат будильника, показывающего полдень. Дмитрий встряхнул будильник, поднес к уху и, убедившись, что завод не вышел, поставил на место. Проспал!..

— Ха-ха! — прозвучал смех.

Дмитрий обернулся, увидел в дверях смеющегося Скрябина.

— Павлуша! — радостно воскликнул Пичугин, порывисто кидаясь навстречу вошедшему.

— Постой, постой... задушишь, — шутливо отбивался тот, ловко высвободившись из бурных объятий.

— Ну, рассказывай, как дела? Доставил оружие? — спрашивал Дмитрий.

— Все в порядке.

Пока Дмитрий одевался, Скрябин коротко, по-военному, докладывал: пришлось задержаться в пути, так как на всех проселочных дорогах расставлены вражеские дозоры; в одном месте натолкнулись на засаду, приняли короткий бой, под покровом ночи удалось уйти; в Усть-Суерскую прибыли на рассвете, оружие разгружено в каменный оклад; люди накормлены и сейчас отдыхают.

— Молодчина! Спасибо! А я-то хорош, валяюсь до обеда...

— Зря оправдываешься, Дмитрий Егорович. Это я позаботился, чтобы ты выспался хорошенько... Ну, чего уставился? Так же не годится: питаешься черт знает как, не спишь. Надолго ли тебя хватит?

— Такое теперь время, — буркнул Пичугин и стал натягивать тугие сапоги.

Для Скрябина нашлось много дел: Пичугин поручил ему руководство волисполкомом, председатель которого, бывший солдат, незадолго до белочешского мятежа выехал в Курган на операцию да так и не вернулся из города. На селе никто не знал о его судьбе.

Через несколько дней Пичугин спросил Скрябина:

— Ну, как чувствуешь себя на посту волостного начальника?

Тот насупился, промолчал.

— Вот что, Павел, изволь отвечать откровенно!

— Душой кривить не привык, Дмитрий Егорович! Думал, дашь мне настоящее дело, а тут чертовщина какая-то... Сидишь в кабинете, разбираешь жалобы да подписываешь бумаги. Нет, уволь меня от канцелярщины. Чиновником быть не хочу!

— Чиновник, говоришь?! — вспылил Пичугин. Мгновение он сердито смотрел в окно, а когда повернулся, лицо его уже озаряла мягкая улыбка.

Он размашисто зашагал по кабинету.

— Послушай, Павел... Нам, большевикам, иногда приходится делать не то, чего хотелось бы. Знаю, натура у тебя боевая, от бумаг у тебя душу мутит, но пойми обстановку! Буржуазии с помощью чехов удалось совершить контрреволюционный переворот в Кургане, она рассчитывает, что Советы в уезде распадутся сами. Не выйдет! Где можем, мы должны удержать власть в руках. Это очень важно! Мы не имеем права лишать народ веры в Советы, а народ это такая, брат, силища...

Скрябин невольно залюбовался удивительно моложавым лицом Дмитрия с крохотными, точно приклеенными усиками на мальчишески вздернутой верхней губе.

— Дмитрий Егорович, сколько тебе лет? — неожиданно спросил он.

— Двадцать пять... А что?

— Да вот гляжу и думаю: кто научил тебя житейской премудрости?

— Партия!

Пичугин устало опустился на диван, откинулся на широкую кожаную спинку. Рядом с ним пристроился Скрябин. С минуту они молчали.

— Веками народ мечтал о счастливой жизни, — тихо, словно сам с собой, заговорил Дмитрий. — И вот она пришла. Имя ее — советская власть, а ты, Павел, ее представитель!..

Скрябин не ответил, но по тому, как тепло засветились его глаза, Дмитрий понял, что он взволнован.

— Мы, — продолжал Пичугин, вставая, — должны поднять народ на врага! Давай завтра соберем командиров боевых дружин, раздадим оружие, и тогда можно начинать партизанскую войну...

— А я бы сделал не так.