— Что ты больше любишь?

Этого еще не хватало, виконт, чтобы я перед ней исповедовалась!

— Увидишь… А ты?

Мишка, это «а ты» я уже спросила специально для тебя, чтобы тебе потом рассказать и с тобою укататься со смеху. Исключительно. Потому что тетка эта уже давно экзамен провалила. Но ее ответ… Сама себя высекла, виконт! Так быстро и под нос пробурчала, как на исповеди, ну, знаешь, когда кто-то чего-то стыдится и так быстро говорит, на одном дыхании:

— Ласкать тело и брать член в рот (если он и мой берет), целовать в губы, целовать все тело…

«Ласкать член!» Я ей сказала, чтобы кого другого нашла, развернулась и почапала. Звоню Анне, отчитываюсь, а она на это:

— Все из-за того, что не стало старых учительниц… Старых теток всех или поубивали, или они сидят по домам и редко высовываются. С кого этой салаге брать пример? На чем учиться? Где учебник? Скажем, Рома Пекариха или я, вот мы учились, практику проходили у Матки, у Пизденции, у Стряпухи, у Цитры, у старых мастериц. А эта молодежь не понимает, что, будь на моем месте настоящий телок, она бы получила не телка этого, а в морду! Они просто не понимают, что им такие вещи не говорят! Что им насрать на ваши брабантские кружева! К телку подходишь, смотришь в упор и сразу, без разговоров, к телковой ширинке, и готово! А она мне тут: «ласкать тело» и еще условия будет ставить, что в рот возьмет, если и у нее возьмут! Говорю тебе: Матка в гробу бы перевернулась!

Звоню Цитре, у нее, бедняжки, рак щитовидки, дома сидит, предается воспоминаниям. Ходит в маленьком паричке, зачесанном вверх, как королева. С кривым сломанным носом. Всю жизнь протанцевала в оперетте, в Варшаве посещала кафе «Аматорское» (видимо, еще в сталинские времена). У Сигетинской[61] танцевала в «Мазовше». Очень культурная. У такой есть чему поучиться молодежи… А то эта молодежь…

Паула с отвращением гасит сигарету и прячет окурок в коробочку. Потом делает губки клювиком. А я ей за это про Жизель, чтобы тоже что-нибудь из своей молодости вспомнить, вот только молодость эта прошла в самой настоящей гомосексуальной среде, и никакого скрытого вожделения — как с этим схватыванием за руку — там не найдешь. Все только в открытую.

— Не-е, — говорит Жизель, протягивая это второе «е» как маленькая девочка. — Не-е, дальше так продолжаться не может! С этим надо что-то делать. Спонсора найти.

Волосы у нее белесые, на немецкий манер: сзади длинные, спереди короткие, завитые, обесцвеченные. И в их обрамлении — действительно прекрасное шестнадцатилетнее лицо. Она любила «Модерн Токинг» и мечтала о славе. В парке со мною сиживала на лавочке, курила «Суперкрепкие» и часами рассказывала, как создаст ансамбль «Мэджик Токинг», что, утверждала, в переводе означает «Магические Разговоры»… И вдруг менялась в лице и начинала петь таким высоким голосом, будто это подпевки и эхо из «Модерн Токинг». По-английски. И сразу, мол, Дитер Болен то, Дитер Болен се. А правда была другой. И она от этой правды к Дитеру Болену убегала, пряталась в нем.

Потому что она была нищей, худой, из микрорайона, который все называют «Бермудским треугольником». Ее парень, проходимец, каменщик Збышек (с усиками), бил ее. Сидим раз в ботаническом саду над прудиком, у нее на коленях самое ее большое сокровище — здоровенный яркий магнитофон на батарейках. Слушаем этот ее «Модерн Токинг», она поет, потому что на каждой кассете в конце есть так называемые повторы, караоке для самостоятельного пения — каждая из нас может блеснуть! Ей больше хотелось быть Томасом Андерсом. Мне пришлось петь за Дитера. «Ромео и Джульетту» и другие хиты. Она постоянно уплывала в мечты, в нереальность. Что заработает на торговле или найдет кучу денег. Или давай сходим в гостиницу «Вроцлав», может, с немцем познакомимся или миллионером. Вершиной этих мечтаний была стереобашня величиной со шкаф, с проигрывателем наверху, потому что на дворе стояли восьмидесятые.

— И чтобы у меня там были все пластинки, одна к одной, полный комплект. Дитер Болен, «Модерн Токинг». За стеклянной дверцей.

Внезапно Жизель начинает издавать такие звуки, как будто поезд едет, которые оказываются началом какого-то хита. Одна за весь оркестр! Менялась в лице, губы превращались в барабаны и тарелки. Бух-бух-бух, и-и-и, у-у-у-у. Ф-ф-ф-ф. У-у-у-у. И тут появляется это ничтожество, этот жулик Збышек и, озверев, лупит ее по лицу, вырывает магнитофон:

— Ты, дрянь, во сколько дома должна быть, во сколько, во сколько дома должна, дрянь, во сколько…

И разбивает магнитофон о землю, швыряет в прудик, где лилии водяные плавают, потому что мы всё еще в ботаническом саду. Тем не менее она его не бросает, она его любит. И ничего с этим не поделаешь.

Я ей миллион раз говорила:

— Жизель, очнись, уходи от него. Он бьет тебя, дерется. — Она:

— Но и очень нежным умеет быть. Когда трезвый.

Вот они какие, тетки.

В конце концов она говорит:

— Мы должны раздобыть хоть сколько-то денег, так дальше продолжаться не может!

Идем мы с ней. На ночь глядя. Тогда всегда была ночь, мы только по ночам сидели на лавочках, шатались по Вроцлаву, забредали в незнакомые районы, заглядывали в подворотни. Она из неблагополучной семьи, я из благополучной, но уставшая от ученья, обедов, чтения, от выслушивания нотаций, что связалась с подонками, что, дескать, докатилась до сточной канавы. Она — с улицы Траугутта, я — с Бачьярелли. Небо и земля. Днем я в школе, она где-то в своей развалившейся семье. Ночью мы вместе. Родителям говорим, что на дискотеке. Если с Жизелью — значит, на дискотеке. А потому в этих воспоминаниях всегда царит ночь. Ночь моей молодости, моих пятнадцати лет. Раздобыть деньги. Где они водятся? Наверняка в гостиницах, где же еще в этом году, в восемьдесят девятом, когда коммунизма уже нет, а капитализма еще нет. В гостинице «Панорама», которую разрушили, чтобы построить Доминиканскую галерею,[62] в гостинице «Вроцлав». Как же она разоделась, в каком только секонд-хенде надыбала прикид! Зеленая куртка и цветная бандана из тряпочек на голове. Розовые гетры. И эти ее голубые глаза, и эта зебра на запястьях, и этот ее ангельский голосок, светлые ресницы. Мы сели в вестибюле. Сидим, курим «Суперкрепкие», а может, и «Кармен», специально приобретенные для такого случая… Входят старые немецкие пенсионерки с кожаными чемоданами, седые, без макияжа, из какого-то другого, не диско, мира. Из «Strangers in the night». Мы приклеиваемся своими маленькими носиками к стеклянной стене, за которой дринк-бар, снаружи, должно быть, неплохо выглядим. Но внутри пусто: немецкие пенсионеры не проявляют интереса к ночной жизни. Поражение по всему фронту.

В «Панораме», во всяком случае тогда, работала знакомая тетка, в туалете, всегда можно было бесплатно пописать-покакать. Туда должен был приехать известный кутюрье. Эй, Жизелька, скажем ему, что хотим о нем написать в школьную стенгазету… Потому что он был гей. Начал нам ставить напитки в баре… Говорил:

— Еще стопочку для джуниора!

Жизель взобралась на барный табурет, слишком для нее высокий. Только ничего у нас не получилось. Мэтр той же ночью уехал куда-то на показы. Жизель перестала следить за собой, вечно ходила грязная, пьяная. А какое невинное личико, как сейчас помню, какие голубые глаза, какие клевые звуки издавала, сколько раз изображала из себя Алексис…

В одну из таких ночей мы познакомились с мужиком, он сказал, что собирается открыть оптовую торговлю в Легнице, тогда все что-нибудь открывали. Что мы могли бы там работать, три миллиона в месяц зарабатывать. Что дело, в общем, верняк. Три миллиона — это кожаная куртка каждый месяц! О которой ни одна из нас не могла и мечтать. Я видела такую на рынке, из кусочков, классную. Двенадцать курток в год!

— Ты че, глупая?! Если мы купим себе по куртке, то на следующий месяц вряд ли станем вторую покупать, а вот ковбойские сапожки купить сможем! — И мы уже друг на друга смотрим, за руки хватаемся и визжим, потому как только сейчас скумекали, что нас на самом деле ожидает!